Ворчание ездового пса

А пока домучил «Южный почтовый». Первая часть ещё ничего; с трудом только осилил вторую часть, про эту Женевьеву. Слишком сложно для меня. Нечто эдакое так и прет. Концентрированная мысль, воплощённая во фрагментарных образах. И зачем? Повесть о любви утонченного летчика к несовместимой с ним по характеру утонченной женщине, не сумевшей перенести двойную трагедию жизни, и о бегстве отвергнутого ею любовника в тяжелую летную работу, приведшую к его безвременной гибели. Только и всего. Трагедия.

Но тут масса реминисценций. Вязкий, бесконечно текущий, засасывающе–однообразный цивилизованный мир, мир вещей и демагогии, мир, из которого бежит ищущий романтики мальчик, но без которого не прожить утонченной девочке; и тут же такой же вязкий, однообразный, застывший мир дикой пустыни, безразлично берущей свою жертву; параллельно мир природы, такой свежий и насыщенный в детстве и такой жестоко–бездушный в зрелости; воспоминания детства как отдушина в затхлости пошлых человеческих отношений; ценность и свежесть таких же обыкновенных отношений в условиях одиночества. И – нечто эдакое, неосязаемое, ускользающее…

Что – весь мир таков? Ускользающий от понимания? Непостижимый – вот–вот ухвачу… нет, не даётся… И описывается это массой слов, иногда – почти бессвязных предложений, неожиданных и необъяснимых сравнений, воспоминаний, ассоциаций, абстракций, и прочая, и прочая. Мастерство писателя, владеющего инструментом в совершенстве, но создающего этим инструментом уж слишком прихотливый орнамент.

А миллионам и миллионам читателей это близко. Го–ро–жан. Ибо писано для них, цивилизованных, живущих в одних и тех же трехсотлетних стенах «жизнью прабабки», что в городе, что в деревне, – у них там и деревня как городок. А деревенский русский мужик воткнёт лопату в землю и только плюнет: не о чем там рассусоливать.

Экзюпери – скорее импрессионист. А я – голимый, сермяжный реалист, типа толстовец.

Да с КЕМ ты тут себя сравниваешь…

Да с ними же, со всеми. Мы все стараемся донести до читателя нечто. И я ж, со свиным рылом, тоже несу свою ахинею в общий калашный ряд.

Было их время; настало моё: 21–й век.

Ага. В начале этого 21–го века ты и склеишь ласты. Ну, те, кто плакал над твоим «Страхом полета», может, и вспомнят потом.

Сижу, все смотрю ужасающие кадры видеосъемок цунами. На глазах оператора бегущих из последних сил людей вытаскивают буквально из‑под движущегося вала обломков… успевают не всех… И видел другую картину: ту самую волну, стеной. Ужас.

Поразило, что перед волной цунами по земле идёт стена пыли.

И какая‑то сука ставит этому ролику оценку: «понравилось!»

На даче копался в книгах… все дерьмо, соцреализм… Ага, нашел вот «Шагреневую кожу». Сел читать, спешить некуда… и увяз в словах.

Нет, времена изменились. Многословие нынче если и в почете, то у сильно высоколобых, и то, ни о чем. Отложил Бальзака до лучших времён. Мысли у него там хорошие, просматривается очень явственная параллель с нынешней постперестроечной Россией, но… ниасилил, многа букафф. Не в настроение.

Открыл ещё раз Мандельштама. Ну, шизоид. Закрыл.

И Сент–Эзюпери открываю и закрываю через страницу. У этих аффтаров, пусть они и очень великие… но уж слишком непонятны мне их вольные сравнения, в которых я не усматриваю похожести.

Они пишут примерно так: «Он был жёлт и неуловим, как селедка в маринаде, пляшущая на празднике святого Суходрищева». Ну или что‑то подобное: «Стоило ли волноваться по мелочам, когда встревожить нас могло разве что предательство луны».

Они говорят: «Я, художник, так вижу».

А я не вижу. Я беден воображением, я тупица. При чем тут луна?

Я люблю Толстого за то, что он пишет о понятном, и он пишет понятно. И я, читатель, вместе с миллионами таких же тупых, у кого нет воображения, говорю: да, именно так в жизни и бывает. Да, так было, так есть и будет у людей всегда – так, как пишет Толстой, как описывал Гомер.

Мне недосуг, тяжело и неудобно напрягать извилины для расшифровки этих кроссвордов. И утонченное наслаждение от того, что какое‑то образное сравнение торкнет меня в сердце, не стоит этой тысячи тонн словесной руды, которая плющит мне череп головы.

И в то же время я чувствую в словах Экзюпери огромную силу. И за нее я прощаю ему вольности сравнений.

Но против болтливого Бальзака Экзюпери просто молчун.

Ехал лесом, дымились туманы, оттенки свежей зелени радовали глаз. И подумалось: вот – настоящее, вот жизнь. А те, в городах, которые «так видят», художники всех мастей, – они живут в искусственном, недужном мире фантазий. Они называют это богатством внутреннего мира.