Воронеж – река глубокая

Дом был наполовину под железной крышей, вторая половина соломенная, солома еще не успела потерять природный желтоватый цвет. Часть окон была заткнута пучками сена, видно, это те окна, в которых выбили стекла мальчишки, мстя матери полицая. Плетеная калитка висела на одном ремне, я вошел во двор, подо­шел к дому, у двери стояла палочка, значит хозяйки нет дома. А где она, мать старшего полицая, бабка сына полицая, уехавшего по доброй воле на каторгу в Герма­нию? Идти к ней не особенно хотелось, была охота с классовым врагом якшаться! Конечно, сын за отца не отвечает. А мать за сына? Чего она его мерзавцем воспи­тала? В общем, ясно, семья предателей!

Старуху я нашел в огороде, где она копала гряды. Была она невероятно худой, голова повязана темным платком по самые брови, на ногах калоши. Она, не обращая на меня внимания, продолжала ковыряться в земле лопатой. Силенок у нее было не больше, чем у навозной мухи, суставы распухшие от ревматизма, после каждого отвороченного пластика земли лицо кри­вилось от боли, но она упорно продолжала копать, точно от этого зависело, жить ей или помереть. Хотя, так оно и было. Соседи сторонились ее из-за сына, пацанье било окна, в колхозе она никаких прав не имела, да и что мог выделить колхоз старухе, если колхозники за трудодни получали «фунт прованского масла»: шла вторая посев­ная после освобождения, ни инвентаря, ни семян, ни тех­ники — одни бабы да ребятишки. В первый год жен­щины пахали на себе, впрягались цугом в плуги, за плугами шли подростки. У Картавой хоть хата была в приличном состоянии, и то хлеб, не то что у Доведенковых, в семье фронтовика.

— Здравствуйте! — сказал я.

Старуха даже головы не подняла.

— Здравствуй! — заорал я во всю глотку, подумав, что старушенция не слышит. И точно! Она опять даже не вздрогнула, только в соседнем дворе залаяла собака.

— Ты слышишь меня, или совсем оглохла? — подо­шел я вплотную к старухе.

Ноль внимания, точно я человек-невидимка.

Я встал перед ней.

Она стала копать вокруг меня, как обходят яблоню.

Я взялся за ручку лопаты, старуха слабо сопро­тивлялась, я отнял лопату. Тогда старуха, так же не поднимая головы, вдруг сказала тихо и горестно:

— Пожалей ты меня, за ради бога! Не мешай! У меня картохи всего полведра, пока вскопаю, поздно будет сажать. Дай посадить, низко прошу тебя!

— Отойди, старая! — сказал я.— Иди в дом. Иди!

Я стал остервенело копать огород матери старшего полиция. Не хватало еще, чтоб такое увидел Рогдай, он бы прибил меня этой же лопатой. Я сам не верил себе, что копаю. Бывает же такое? Захарка и Колька сели на плетень и рты раскрыли от удивления.

— Ты кому помогаешь-то? — спросил Захар.

— Человеку,— сказал я.

— Да какой же она человек? Ее сын зверем был... Он чё делал! Ты фашистам помощник... Тоже поли­цай?

— Это вы наподобие полицаев над старой женщи­ной измываетесь.

— Дурак ты! — решили ребятишки.— Ты к нам больше не приходи, не пустим. И маманьке скажем, и всему миру расскажем, что ты полицаев помощ­ник.

— И когда Катька отелится,— добавил Николка,— молока тебе попробовать не дадим. Полицайский при­служник!

Старая женщина слышала, слух у нее был отличный. Она повернулась и ушла в дом.

Часа через полтора я закончил копать: много ли надо на полведра картошки? Вытер лопату о траву, пошел в дом, в доме было чисто, не как у Доведенковых, хотя пол был тоже земляной. За печкой стояла кровать, старухе трудно было забираться спать на печь. На столе дымилась похлебка в глиняном горшке, вкусно пахло курятиной.

— Садись! — показала рукой на стул старуха.— Работника кормить надо.

— Спасибо! — смутился я.— Я докопал. Если еще надо чего, то скажите.

— Не отказывайся,— сказала старуха.— Не оби­жай, я, может, за два года первый раз угощаю. Может, ты для меня праздник большой. Хлеба нет, без хлеба похлебай. Что бог послал, то и на столе. Бери ложку, прямо из горшка ешь.

— Мне миску дайте, куда столько! Не наработал я на такой суп. А вы чего стоите, присаживайтесь, не буду же я один есть.

— Упрел, небось? Я видела, как ты, вроде меня, с тупой лопатой маялся. У тебя силенок чуть более.

— Болел я, с дороги устал.

— Вот и ешь, набирай силу, а я посмотрю на тебя. Порадуюсь доброму человеку. Хлебай прямо из котла, хлебай, не смотри на меня, я уже свое отпировала. Бери куру единственную, что, не умеешь разорвать за ножки? Не похоже на тебя.

Старушка смотрела на меня, глаза у нее слезились, может и плакала.

— Сам-то ты чей, откуда?

— Як вам по делу пришел,— отложил я ложку и облизнул губы — супешник был не оторваться, правда кура несколько жестковатая, тоже старая.

— Какое дело? — насторожилась старуха.

— Видите ли,— не знал я, как начать.— Ваш сын... Он участвовал...

— Я-то так и думала,— перебила меня хозяйка.— Мог бы и не говорить. Ты и не говори. Раз ты пришел ко мне, помог в трудную минуту, я ведь копаю и слезьми исхожу от боли, вишь какие пальцы, ноги болят, спасу нет. Раз ты пришел и по-доброму... Я понимаю, что люди на мне свою боль вымещают, ты уж помолчи, я скажу. За все время скажу. За те бессонные ночи скажу, будь до конца милосердным.