Воронеж – река глубокая

Она утерла глаза от слез и продолжала быстро­быстро говорить, боясь, что я не буду ее слушать и плюну в ее горшок с курой, которую она зареза­ла, чтоб накормить первого дорогого гостя за два года.

— Как получилось, я ума не приложу. Мы же не из кулаков, середняки были, нас даже не раскулачивали, сами в колхоз вступили. Мужик мой умер от аппендици­та, младший сын воюет сейчас в Германии, средний погиб, вот я его похоронку достала, специально тебе показать, что не вру. А старший... Как его я проглядела? Ведь трактористом был. Все хотел он быть первым, на гармошке играл, на улице свирепо дрался с парнями из- за девок... Один раз его, помню, хотели судить — в драке вроде бы ножом товарища пырнул. Не доказали, я в то время за него горой. Теперь знаю, он пырнул, подлый он и злопамятный был.

Пришли немцы, он с ними. Сдался. Не выгонишь, сын его — внук — рядом, я ростила. Только сына он бил... Жена от него убежала перед самой войной, она раньше всех в нем разобралась, я не поняла. Умерла она в городе, я привезла, ага, внука, Валерку. Не любил он сына. Он заставил Валерку вроде бы по своей воле уехать в Германию. Неправда! Силком загнал в теплуш­ку. Выслуживался. Я заступалась. Борис меня по голо­ве... Тошнило долго. Вот как было. Родила в муках, и жизнь кончаю в муках из-за выродка. Будь проклят тот день, когда зачала я его!

Она замолчала.

В радости сын был зачат, так мать и эту радость проклинает. Как жить с таким проклятием на земле?

Мы долго молчали, каждый думал о своем.

— Ты ешь, остыло, я разогрею.

— Нет, хватит, наелся. Как вас зовут-то?

— Евдокия... Дуня по-простому.

— Неудобно по имени, вы же старше меня.

— Тогда зови Селиверстовна. Я люблю, когда меня величают по отцу. Бедняк он был, середняком стал после революции, как помещичью землю поделили. У нас было двенадцать едоков, дали много земли. А что тебя, вну­чек, ко мне привело? Что за дело было у тебя? Если что из-за Борьки проклятого, так уже все на допросах рас­сказала. Меня отпустили, из Землянска человек при­езжал, признал невиновной. Я все рассказала, что помнила, он записал. Могу и тебе повторить, как заруби­ли Борьку-то из-за Любки. Вот что лихо с людьми делает, если слабые,— ломает их, они в отместку других губят.

— Меня это не интересует,— сказал я.— Меня инте­ресует... Двух наших разведчиков они окружили около Доведенковых, в старой риге, и был бой. Наши погибли. Ничего он не рассказывал про них?

— По этому эпизоду,— ответила Селиверстовна, четко формулируя фразы юридически,— не зря же раз двадцать побывала у следователя,— я давала показа­ния товарищу майору из «Смерша», позднее из «Гепеу», так... Услышала стрельбу, поздно вечером он вернулся. Два раза он меня чуть не прибил, я молчала, слушала, уши есть. Убили они наших, но и пятеро ихних убило, и одного немца ранило, потом он бомбой себя и еще двух немцев убил. Насмерть. Да... Вот так по этому эпизоду.

— Спрашивали вас, как они узнали, где прячутся наши?

— А тебе зачем?

— Женщина была? — показал я портрет тети Кла­ры.— Это моя тетя, родной, близкий человек. Я и хочу про нее все знать.

— Ты теткой гордишься, а я собственного сына из сердца выкинула,— вздохнула старушка.— Средний погиб хорошо, старший... Осталась я в старости без опо­ры — страшно дело.

— Как они узнали, где находятся наши развед­чики?

— Подожди. Как было-то? Столько пережито, что и не упомнишь все... Вспомнила! — сказала Селивер­стовна.— Ее узнал знакомый. У нее был знакомый в городе, хорошо знал, что она ушла от немцев за реку Воронеж, а потом вдруг увидел ее с офицером, и она не признает знакомого-то. Из города-то всех жителей вы­гнали, ее-то знакомый тута заселился, пил много, у него добро было, деньги были, советские рубли, они тоже силу имели, не такую, как их марки, но имели. Пил с моим непутевым... О, вспомнила, он и скажи, что встре­тил бабу, жиличку знакомую, ага... А тут они хватали всех, винных и невинных, само собой, они сразу в ко­мендатуру, и проследили, где она хоронится, вот... Так было. Признал и проследил.

— Кто этот знакомый, что выдал тетю Клару? — напрягся я, даже дыхание замерло.— Как его фамилия? Или как звали? Я же всех ее знакомых знаю.

— Золототрубов его...— закрыла глаза старуха, вспоминая.— «Ваня,— говорил Борька.— Ты золотой человек, даром что Золототрубов».

— Значит, Иван Золототрубов?

— Может, и запамятовала... Помню, говорил, акку­рат я за столом прислуживала: «Ваня, золотой ты человек, потому что фамилия у тебя драгоценная, Золо­тотрубов».

— Спасибо! — сказал я.

Если она не ошиблась, предателя можно было найти, никуда он не денется и не спрячется.

— А куда Золототрубов Иван делся? Как у него потом сложилось?

— Ушел с племянниками опосля, аккурат немец побег.

— С какими племянниками?

— У меня в городе двоюродный брат живет, не он, его семья. В плен попал, сейчас сидит в нашем лагере, тоже кишка оказалась тонкой, зазря не посадят. Десять лет дали. Его сыновья были тут... Куда же им идти... Санька, Мишка, Колька...

— Я их знаю! — закричал я.— Знаю! Живут на Чижовке! У них свой дом.