Воронка бесконечности

Взрослость для нее – это дискуссии о политике и, конечно, Любовь. Любовь к отцу, к маме, к главной подруге, ко всему миру и, конечно, к этому очень высокому и худому сероглазому мальчику в очках, который что-то уж слишком часто снится по ночам…

Предощущение, мечта о большой любви и понимании. Девочка сердцем чувствовала: любовь – это понимание, принятие тебя целиком – такой, какая ты есть, со всеми недостатками. Любовь казалась огромной, всеобъемлющей – только черпай большими ложками и пей! Как ее много – она заполняет весь мир!

Юность почти всегда сосредоточена на себе, эгоистична. Но девочка понимала или, скорее, чувствовала: у взрослых свой, закрытый от нее, мир. В мире том не все благополучно: там живут обида, боль, гнев, тоска, страх, ненависть, рождаются апатия, безразличие, раздражение…

Но душой девочка была еще там, в теплой большой оранжевой комнате.

И вот они вместе снова: мама, папа, она… И приходят иногда хорошие добрые люди – друзья, или они одни дома… Тихо, деликатно постучавшись, заглянул к ним на огонек симпатяга-вечер, смущенно улыбаясь, уютно присел рядышком… И играет старенький мамин патефон, и мама часто ставит ее любимую пластинку (правда, девочка никогда не говорила маме, что она ее любимая), – да, наверное, все-таки свою любимую пластинку Капиталины Лазаренко:

В любви ведь нужно
Открытым быть и честным…

Впечатлительная девочка. Закрытая. Вся в себе.

Вот запала ей в душу эта песня – слова, мелодия… такая… такая… Она не могла выразить это словами…

Да, вот! Как в раннем детстве. И мама, как на тех, старых, еще черно-белых семейных фотографиях, снова смотрела на мир открыто, широко распахнутыми сине-серыми глазами. А потом, постепенно, наверное, сама того не замечая, мама начала все чаще щуриться, словно запрещала себе смотреть на некоторые вещи, искусственно сужая, сокращая обозрение, отсекая все то, чего она не хотела или не могла больше видеть и принимать… А потом это вошло в привычку.

Как в детстве, когда еще не висело, не клубилось в их доме гнетущее, угрюмое, категоричное, плотное черно-серое молчание, ноющее, как боль в животе… бьющее по лицу, пронзительное, обжигающее, как окрик!

Что же оно означает – это молчание?

Это на их языке, языке взрослых, называется – как же это?.. Девочка однажды слышала и не очень поняла, но новое слово на всякий случай запомнила, потому что необычное и взрослое… Как это? A-а, да, вот! Соблюдать декорум.

Самое ужасное, что соблюдать декорум должна была почему-то и девочка тоже. Она точно знала: вопросы задавать нельзя. Это бестактно, это просто неприлично. Надо молчать. Это табу – есть вещи, о которых нельзя говорить. Запрет свыше. Обет молчания.

Так надо, и так легче. Ничего не выяснять, молчать, будто все хорошо. Тогда и вправду все будет хорошо. Рассосется. Образуется.

А наверху, на третьем этаже, играло радио, и вдохновенный, близкий, дружеский голос пел:

Дайте до детства плацкартный билет.

Время схлопнулось и, прежде чем исчезнуть, подмигнуло ей, состроив хитрющую физиономию.

Так, может быть, это и есть подлинное лицо Времени? Или оно какое-то иное?

Много лет назад. Она…

Они сидели втроем в кафе «Тройка» на Профсоюзной улице – Олежка, его друг Сергей, которого все звали просто Серый, и она.

В тот необычно теплый для сентября вечер они отмечали возвращение Серого из армии.

Гремела музыка. Может быть, маленький оркестр играл и неплохо, только уж очень громко, и у нее сильно разболелась голова. К тому же исполняли порядком уже всем надоевшую песню Облади-Облада, и это сильно действовало на нервы.

Ее спутники оживленно беседовали. Серый увлеченно что-то изображал, размахивал руками, рассказывая особенно запомнившиеся ему эпизоды последних дней перед дембелем. Как он радовался: вот, дембельнулся, наконец!

«Надо же! Это надо запомнить – вот какой неологизм. Или это жаргон?» – автоматически отметила она про себя.

Олежка хохотал, переспрашивал, задавал вопросы, ведь ему служба в армии только еще предстояла.

Она взяла со стола бокал красного сухого вина, сделала небольшой глоток и тут же поставила бокал на место. Голова вдруг сильно закружилась, зал как-то странно покачнулся, от гремевшей в кафе музыки как-то неприятно заныло все внутри, физиономия сидящего напротив Серого стала расплываться, в глазах потемнело…

«Что это с ней? Это же ее любимое сухое вино – Ахашени! И потом, она же только пригубила любимый напиток».

Не показывая вида, что ей стало нехорошо, она через силу улыбнулась сидящему рядом Олежке, который заботливо спросил, почему она ничего не ест и не пьет. Но о еде не хотелось даже и думать.

Внезапно ее снова затошнило. И сегодня ее мутило утром, и вчера…

«Ага, вот мы и влипли, – с тревогой подумала она, – вот мы и доигрались. Значит, все точно, и придется идти к врачу. Впрочем, чего уж там – и без всякого врача все ясно».