Воронка бесконечности

Отец привез девочке письмо от дочки американского профессора, ее ровесницы, – приветливое письмо, а главное, какое-то свободное, – вот так, просто, давай дружить и переписываться! В конверт была вложена фотография – американская девочка, ее брат и сестра. Дети сидели в саду около небольшого коттеджа в естественной позе, улыбались весело, непринужденно, не на объектив. Девочка сразу же ответила американской подружке подробным добрым письмом. А маленькое изящное ожерелье, переданное американкой в подарок, она часто надевала и бережно хранила еще долго-долго.

Кончался тогда 1965-й год. Совсем недавно мир заглянул в пропасть ракетного кризиса. Совсем-совсем еще недавно планета была ошеломлена выстрелами в Далласе, оборвавшими тонкую струну жизни президента Кеннеди…

А что в Советском Союзе? Огромный длинный маятник отмерял время, раскачиваясь тревожно и все быстрее, быстрее, а гигантские часы, громко тикая, звучно отстукивали последние месяцы, даже дни советской оттепели…

«Летопись полувека»[23] – она с таким нетерпением ждала каждую новую серию по телевизору и всегда с каким-то острым, головокружительным восторгом отмечала новые, казавшиеся тогда ужасно смелыми шаги по крутым ступеням лестницы, ведущей к честной истории. Ох, как они круты, как высоки, эти ступени, и как, оказывается, непросто карабкаться по ним, чтобы сделать еще один шаг к честной истории… Вот сегодня вечером, например, будут показывать 1937-й год. Год Большого Террора. Интересно, какие имена назовут, какие документальные кадры сочтут возможным показать? Скажут ли о начавшихся в тот год повальных арестах многих известных военачальников, да и сотен – нет, тысяч, нет, гораздо больше! – простых советских людей? Насколько эта история сумеет быть честной?

Потому что честная история должна повествовать о человеческих судьбах, исковерканных советской диктатурой. Должна говорить о людях, перепаханных и раздавленных физически и морально безжалостными гусеницами советского режима.

…Девочка помнила, как ее дед Антон, мамин отец, известный авиаконструктор, рассказывал о внезапных вызовах к Сталину во время войны или сразу после нее. За ним присылали машину, всегда неожиданно, провокационно, каждый раз поздно вечером или даже посреди ночи, и бабушка провожала его, уже не надеясь увидеть вновь, и все-таки ждала до самого утра. Однажды, выйдя под утро из самого высокого кабинета в стране, дед почувствовал себя по-настоящему плохо. Ноги стали как ватные, не держали совсем, голова сильно кружилась, подступила вязкая тошнота, сильно забилось, потом неприятно замерло, потом закололо сердце – и он даже не помнил, как спустился по ковровой дорожке лестницы, потому что на какие-то одну-две минуты, наверное, потерял сознание. И лишь потом, уже на улице, начал постепенно приходить в себя, словно выздоравливая после тяжелой болезни…

Биография деда повторяла в общих чертах жизнь страны и стала ее отражением. Лет в пятнадцать он покинул родной дом и отправился в неведомые дали по городам и весям, отмерял версты бескрайних просторов огромной страны, увлеченный борьбой за справедливость, и пропадал года полтора, а то и два. Где он побывал? Чего успел насмотреться? Однако впоследствии, уже взрослый, он сумел получить неплохое образование, особенно специальное – техническое, и стал довольно крупным авиаконструктором.

С тех пор прошло уже немало лет, но душа его, вероятно, болела до сих пор.

«Двадцать писем к другу». Вместе с родителями девочка слушала мемуары Аллилуевой – в ту осень их почти каждый вечер передавали по «Голосу Америки» – и ей было до слез жалко Светлану. Ведь ее грозный отец отнял у нее любимого, отправил его в места не столь отдаленные. А всего ужаснее то, что того любимого звали так же, как мальчика, который почему-то все чаще снился девочке по ночам…

Иногда девочка замечала, как поздними вечерами мама читает (а может быть, и отец – только она отца за таким чтением не заставала), быстро перелистывает какие-то сложенные листочки, иногда совсем потрепанные, зачитанные, со слабо пропечатанным текстом. Лишь много лет спустя поняла: это были многократно перепечатанные на машинке где-то на дому или в издательстве – тогда такое тоже случалось – самиздатовские произведения Солженицына или кого-то еще из советских публицистов и писателей-диссидентов. Тогда она осознала, что родители оберегали ее и, конечно, себя. Девочка-то еще не взрослая, неосторожная – легко может что-нибудь ляпнуть подружкам в школе, сболтнет, не подумав, выскажется, где не надо.

Восприимчивая девочка не разумом, нет! – эмоционально, кожей впитывала факты, суждения взрослых, а больше – душу эпохи.

Годы спустя пришло осознание: постижение мира политики, мира взрослых было ее взрослением. Она так мечтала поскорее стать совсем взрослой! А еще больше хотела, чтобы ее приняли такой, какой она была – не казалась. Так отчаянно хотелось не быть больше разлапистой, угловатой – телом и душой.