Воронка бесконечности

Отец читал внимательно, время от времени возвращаясь назад или отрываясь от текста, словно обдумывал каждое слово.

Дочитав, он отложил исписанные страницы и некоторое время молчал.

Интересно, почему? Не решался что-то сказать?

– Ну, давай же уже, говори! – не выдержала я. – Что, не понравилось тебе это все, да?

– Да нет… Почему же? Понравилось. Очень. Написано очень хорошо, живым языком, и картина схвачена вся и сразу видна, и главная мысль, и детали, настроение понятно, причем в целом, и четко, и образы ясны, – медленно сказал отец. Потом, помолчав, как бы нехотя, через силу, произнес:

– Ну что ж. Надо, пожалуй, нам потолковать с тобой… Вот к чему ты это все? Что ты собираешься с этим делать?

– Ну, отец, так ведь надо же кому-то об этом говорить, писать!

– Ну, во-первых, нечто подобное уже писали, хотя, надо признать, и не в таком стиле. Такого я и правда что-то не припомню. М-да, песенная классика… Однако…

– Ну что, что «однако»?

– Ведь ты сама понимаешь: такое ты даже и показать никому не сможешь. И в университете ты уж тоже лучше ни с кем это не обсуждай. Помнишь, сама ведь про этого вашего студента рассказывала месяца три назад… Про… ну как же его? А, Пономарев. И ты помнишь, как с ним вышло? А у тебя тут нечто почище!

– Да все я понимаю! Но все же, отец, а с текстом-то как? Ну что, совсем ничего-ничего не выйдет, даже если смягчить как-то, почистить?

– А вот это как раз к нашему с тобой разговору о свободе и ответственности за выбор. Надеюсь, тебе не нужно объяснять, что именно произойдет с тобой, как только этот текст станет достоянием хотя бы одной только твоей студенческой группы? Я уж не говорю о том, что будет со мной, с твоей матерью?

– Да все я понимаю! Но все же, отец, а с текстом-то как? Ну что, совсем ничего-ничего не выйдет, даже если смягчить как-то, подшлифовать?

– Ну, ты же и сама понимаешь… понимаешь ведь? Я же по глазам твоим вижу – все тебе ясно… Ну, в общем, так. Не стоит тебе такое никому показывать, тем более, боже упаси, в университете. А честно говоря, и писать такие вещи не надо бы – ведь это может быть просто опасно. Так что лучше убери-ка ты это сочинение куда-нибудь подальше. Ну, дала мне прочитать – и ладно, а больше уж лучше никому не показывай.

Я опустила голову. Ну, почему, как только я начинаю заниматься тем, что действительно интересно, так сразу же на пути возникают непреодолимые препятствия?

Потом я все же не выдержала:

– Ну, как же так, отец? За что ни возьмешься у нас – так всюду клин? Сразу же воздвигаются непреодолимые препятствия? Ну, почему все так?

Горько усмехнулся тогда отец и, помолчав немного, спросил:

– Что ж… Во-первых, разве ты за многое уже бралась?

Я негодующе посмотрела на отца, но промолчала.

– Ладно-ладно, шучу! А то ты сейчас, пожалуй, еще испепелишь меня взглядом, – засмеялся отец. И немного помолчав, мягко сказал, словно прочитав мои мысли: – Ты же сама все видишь и понимаешь. Ну что ж поделаешь. В нашей жизни приходится постоянно идти на компромиссы, иногда даже на компромиссы с совестью… Тут уж, знаешь ли, ничего не попи…

Я перебила его прямо на полуслове:

– Ага, вот оно опять! Ничего не попишешь! Снова этот твой декорум! Надоело! А если я не хочу идти на компромиссы?! И никогда я не вступлю в эту вашу – то есть ихнюю — КПСС!

– Так-то оно так… – с сомнением покачал отец головой. – Только знаешь, в наших общественных науках – куда без нее? Да будь ты хоть семи пядей во лбу, но диссертацию без нее не защитишь, а если и защитишь, то в нормальный институт на работу по специальности беспартийный человек не попадет, преподавать в университете не сможет… И в таком случае, что же остается? Ведь это – дело моей жизни, оно держит меня на плаву, это единственная прочная реальность… И потом, я все же думаю, что, может быть, высшая цель в жизни – это познание. А еще – сохранение культуры и людей, которые оберегают эту культуру… Как же иначе-то? – И после паузы отец добавил, словно через силу: – А в нашей стране, как ты знаешь, этим занимаются работники идеологического фронта, – с какой горькой иронией произнес он последние слова.

– И что же теперь делать, по-твоему, этим самым работникам идеологического фронта в нашей стране? А что, если я не хочу писать статьи – и врать, только чтобы меня опубликовали? А что, если я не желаю говорить неправду – то есть попросту врать! – ни письменно, ни с кафедры, если придется читать лекции!

– Ну, ты же знаешь, я отнюдь не сторонник возвышенных сентенций…

– Так что, тогда прибегать к языку Лафонтена-Крылова или Ивана Хемницера, который – помнишь? – «истину с улыбкой говорил»!.. А, я все поняла! Ты просто хочешь сказать, что в нашей стране можно быть только конформистом?

Несколько месяцев назад наша университетская группа ходила на закрытый показ недавно вышедшего в Италии фильма «Конформист» для практики по итальянскому переводу И как-то сразу пришло в голову, зацепило: итальянский конформизм эпохи фашизма и его советский вариант брежневской чеканки – братья, почти близнецы.