Ворота Расёмон

«Председатель американо-китайского Общества трезвости мистер Генри Барретт скоропостижно скончался в поезде по пути из Пекина в Ханькоу. Поскольку погибший держал в руке склянку с некой жидкостью, первоначальной версией считалось самоубийство. Однако анализы показали, что в сосуде был алкоголь».

Январь 1925 г.

Социалист

В молодости он был социалистом. От него даже угрожал отречься отец, мелкий чиновник. Но он не сдавался – на его стороне была поддержка соратников и собственный горячий энтузиазм.

Они организовали кружок, печатали десятистраничные брошюры, проводили публичные лекции. Он, само собой, никогда не пропускал собраний и порой писал для брошюр статьи. Кажется, кроме друзей, их никто не читал. Впрочем, одной, под названием «Вспоминая Либкнехта», он в некотором роде гордился: быть может, недостаточно аргументированная, она, тем не менее, была полна страсти и поэзии.

Со временем он окончил учёбу и устроился на работу в редакцию журнала – что не мешало ему, как прежде, ходить на каждое собрание. Там они с товарищами всё так же горячо обсуждали актуальные проблемы – и, больше того, мало-помалу, как вода точит камень, пытались переходить от теории к практике.

Отец в его дела более не вмешивался. Наш герой женился и переехал в небольшой домик. Места там и правда было мало, но он не то что не роптал на тесноту – напротив, чувствовал себя весьма счастливым. Жена, щенок, тополь во дворе – всё это создавало неведомое ему ранее ощущение маленького собственного мирка.

Отчасти из-за семьи, отчасти из-за большой занятости на работе он уже не мог посещать социалистический кружок постоянно. Энтузиазм его, впрочем, не угас. По крайней мере, сам он верил, что за последние годы совершенно не изменил своих взглядов. Но его товарищи… товарищи были с ним не согласны. Недавно пополнившие их ряды новички ничуть не стеснялись клеймить нашего героя за леность.

Из-за этого он в какой-то момент непроизвольно отдалился от кружка ещё больше. Потом он стал отцом и совсем погрузился в семейную жизнь. Но к прежним идеям не охладел – и всё так же засиживался допоздна под лампой, штудируя труды социалистов. Постепенно он стал ощущать, что недоволен тем десятком статей, которые написал ранее, – особенно той, что называлась «Вспоминая Либкнехта».

Соратники тем временем потеряли к нему интерес, придя к выводу, что он недостоин даже критики. Они оставили его – и других, ему подобных, – за бортом и, не покладая рук, продолжали работу. Встречая кого-то из старых товарищей, он не упускал случая посетовать на обстоятельства, но сам явно был доволен мирной жизнью простого обывателя.

Проработав в редакции долгие годы, он заслужил доверие руководства. Теперь он мог позволить себе большой дом – и воспитывал уже нескольких детей. Что до его увлечённости… бог знает, куда она делась. Порой он сидел в плетёном кресле, наслаждаясь сигарой, и вспоминал молодость. Нельзя сказать, что воспоминания совсем не ранили. Но его неизменно спасало восточное умение примиряться с судьбой.

Конечно, он отступил от идеалов. Однако его статья «Вспоминая Либкнехта» повлияла на одного молодого человека. Уроженец Осаки, тот, попробовав заняться ценными бумагами, растратил всё родительское наследство. Молодой человек прочитал статью – и, вдохновившись, присоединился к социалистам. Наш герой, конечно, знать этого не может. Он по-прежнему сидит в плетёном кресле, курит сигары и размышляет о юности.

Это так по-человечески. Быть может, слишком по-человечески.

10 декабря 1926 г.

Поминальник

1

Моя родная мать сошла с ума. Я никогда не был с ней близок. Помню, как она сидела одна в доме своих родителей в Сибе и курила длинную трубку. Волосы заколоты гребнем, мелкие черты лица, тщедушная фигура. Кожа – почему-то совершенно безжизненного, землистого цвета. Потом, читая «Западный флигель»[124], я наткнулся на слова «запах земли, вкус грязи» – и вдруг вспомнил её заострившийся профиль.

Мной она совсем не занималась. Как-то раз я вместе с приёмной матерью поднялся на второй этаж, чтобы поздороваться, – и внезапно получил по голове курительной трубкой. Но большей частью сумасшествие матери было тихим. Когда мы с сестрой просили её что-нибудь нам нарисовать, она рисовала на сложенном вчетверо листе бумаги – не просто чёрной тушью, но раскрашивая одежды играющих детей и цветы акварельными красками, которые брала у моей сестры. Лица людей на этих картинках почему-то всегда выглядели по-лисьи.

Мать умерла осенью, в ноябре; она не болела ничем определённым – просто угасла. Я довольно хорошо запомнил всё, что было с этим связано.

Видимо, нам пришла телеграмма: мать при смерти. Ночь стояла тихая. Мы с приёмной матерью в поздний час, кликнув рикшу, помчались из Хондзё в Сибу. Я никогда не ношу шарфов, но в тот раз, помнится, на шее у меня был тонкий шёлковый платок с изображением пейзажа в китайском стиле; от платка пахло духами «Ирис».