Ворота Расёмон

Мать лежала не в своей обычной комнате на втором этаже, а внизу, в гостиной на восемь татами[125]. Мы с сестрой, старше меня на четыре года, сидели у её изголовья и плакали, не переставая. Кто-то позади сказал: «Недолго осталось», – и у меня сжалось сердце. А мать, лежавшая до того с закрытыми веками, будто мёртвая, неожиданно распахнула глаза и что-то проговорила. Мы не удержались и захихикали, несмотря на серьёзность момента.

Следующую ночь я до рассвета просидел у изголовья матери, но слёз, в отличие от предыдущего вечера, почти не было. Стыдясь старшей сестры, которая рыдала постоянно, я тоже изо всех сил притворялся, что всхлипываю. И загадывал при этом: если не заплачу, то и мать не умрёт.

Отошла она на третью ночь, тихо, не мучаясь. Перед смертью к ней будто вернулся рассудок, она внимательно взглянула на нас, и из глаз у неё покатились слёзы. Но вслух мать, по своему обыкновению, ничего не сказала.

Я продолжал плакать и после того, как тело положили в гроб. Дальняя родственница, которую называли «тётушка из Одзи», похвалила: «Вот молодец!». Про себя я подумал только: странный повод для одобрения.

На похоронах мы сели в коляску рикши: старшая сестра держала поминальную табличку, я следом за ней нёс ритуальные благовония. Пока мы ехали, я периодически проваливался в дрёму, а потом просыпался, вздрагивая и едва не роняя курильницу. Казалось, дорога до кладбища Янака тянется бесконечно: длинная похоронная процессия медленно петляла по городским улочкам под ясным осенним небом.

Мать умерла двадцать восьмого ноября. Её посмертное имя – Кимёин-Мёдзё-Ниссин-Дайси. Ни даты смерти, ни посмертного имени отца я при этом не помню. Вероятно, тогда, в одиннадцать лет, заучить подобное было для меня предметом гордости.

2

У меня есть старшая сестра. Несмотря на слабое здоровье, она родила двоих детей. Но в этот скорбный список я хочу добавить, конечно, не её. Дело в том, что ещё одна сестра умерла до моего рождения. Из нас троих её называли самой способной.

Ей дали имя Хацуко, то есть «первый ребёнок», именно потому, что она была старшей. В буддийском алтаре у себя дома я до сих пор держу маленькую фотографию в рамке – на ней моя покойная сестра, «Хацу-тян», как все её звали. Она не выглядит болезненным ребёнком: на снимке у неё пухлые щёчки с ямочками, похожие на спелые абрикосы…

Хацу-тян досталось больше всего родительской любви. Отец с матерью даже возили её из квартала Синсэндза в Сибе, где жили, в школу миссис Саммерс[126] на Цукидзи. А в ночь с субботы на воскресенье девочку обязательно оставляли с родителями матери – в доме семьи Акутагава на Хондзё.

Наряжали её наверняка по тогдашней моде – в европейскую одежду. Когда я учился в начальной школе, мне, помнится, дали обрезки ткани, оставшиеся от её платьев, и я одевал в них резиновых кукол. Всё это был импортный ситец с мелким набивным рисунком – цветы и музыкальные инструменты.

Однажды воскресным днём, ранней весной, Хацу-тян, гуляя после обеда в саду, спросила через окно тётушку, сидевшую в доме (разумеется, и в этой сцене я мысленно вижу сестру в западном платье).

– Тётя, а это что за дерево?

– Которое?

– Вот, с почками.

Во дворе у материнской семьи рос куст бузины, склонившийся над старым колодцем. Хацу-тян с двумя косичками, наверное, смотрела на бугристые ветви широко распахнутыми глазами.

– Его зовут прямо как тебя, – сказала тётушка, имея в виду, что маленькую сестру называли «бусина».

Но та поняла шутку по-своему.

– Значит, «дурашка», да?

Тётушка до сих пор рассказывает эту историю всякий раз, как заходит разговор про Хацу-тян. Других воспоминаний о ней, по сути, и не сохранилось. Совсем скоро сестры не стало. Посмертного имени, вырезанного на маленькой поминальной табличке, я не помню, но дата смерти запечатлелась у меня в памяти: пятое апреля.

Отчего-то я чувствую странную близость к этой сестре – сестре, которую никогда не встречал. Если бы Хацу-тян осталась жива, сейчас бы ей уже исполнилось сорок. Быть может, она походила бы на мать – ту самую, с рассеянным лицом курившую на втором этаже дома в Сибе. Порой мне чудится, будто за моей жизнью исподволь наблюдает женщина лет сорока – вроде и не мать, вроде и не сестра. Наверное, шалят нервы, подточенные крепким кофе и табаком? Или это вмешательство сверхъестественных сил, которые иногда являют себя нашему миру?

3

Из-за сумасшествия матери меня вскоре после рождения отдали на попечение родственникам – в семью дяди по материнской линии. Так что с отцом у меня тоже не сложилось близких отношений. Он держал молочную ферму и, похоже, вёл дела весьма успешно. Именно он угощал меня всеми новыми кушаньями и напитками, которые в то время только начали появляться в Японии: бананами, мороженым, ананасами, ромом – и бог знает чем ещё. Помню, как пил ромовый коктейль – оранжевого цвета, с капелькой алкоголя – сидя в тени дуба у границы пастбища, которое тогда располагалось прямо на Синдзюку[127].