Пахло чем-то вроде гнилых абрикосов. Он учуял этот слабый запах, шагая по пепелищу, и подумал, что, как ни странно, вонь разлагающихся на жаре трупов не так уж страшна. Но, дойдя до пруда, заваленного мёртвыми телами, понял, что слова «с души воротит» – совсем не преувеличение. Его особенно поразил труп ребёнка лет двенадцати-тринадцати: глядя на него, он почувствовал что-то вроде зависти. Вспомнились слова: «Те, кого любят боги, умирают молодыми». У его старшей сестры и сводного брата сгорели дома. А муж сестры к тому же отбывал сейчас условный срок за лжесвидетельство.
– Лучше бы все умерли, – в сердцах подумал он, стоя на пепелище.
Он подрался со сводным братом, который был младше. Конечно, на того постоянно давили, приводя в пример старшего. Но и сам он из-за брата потерял свободу. Брату родственники твердили: «Вот каким надо быть». А ему казалось, что он связан по рукам и ногам. Сцепившись друг с другом, они перекатились на веранду, возле которой росла индийская сирень. Он до сих пор помнит шапку огненно-красных цветов под дождливым небом.
Из окна дома, где жил Вольтер, он смотрел на высокие горы. Вершины, покрытые льдом, были пустынны – по ним не скользили даже тени грифов. Лишь один человек – русский невысокого роста[157]– упрямо карабкался по горной тропе.
Когда на дом Вольтера спустилась ночь, он, вспоминая эту взбирающуюся вверх фигуру, написал при ярком свете лампы такие стихи.
Когда ему было тридцать, он незаметно для себя полюбил один пустырь. Там не было ничего – только мох с разбросанными по нему обломками кирпичей и черепицы. Но для него это была картина, сравнимая с пейзажем Сезанна.
Он вдруг вспомнил, что увлекало его лет семь-восемь назад. И одновременно понял, что тогда, семь-восемь лет назад, совершенно не понимал, что такое цвет.
Он собирался жить полной жизнью – чтобы ни о чём не жалеть, когда будет умирать. А на самом деле во всём себя сдерживал, как требовали его приёмные родители и тётка. Так жизнь разделилась на две: светлую и тёмную. Однажды он увидел куклу-арлекина, стоявшую в магазине европейского платья, и задумался, насколько он сам на неё похож. Но другой он – бессознательно – уже давно описал это ощущение в рассказе.
Он гулял по заросшему тростником полю вместе с одним студентом.
– Ваше поколение, наверное, полно желания жить?
– Да, но и вы, наверное…
– Я – нет. У меня только желание писать.
Он сказал правду. В какой-то момент он почувствовал, что утратил к жизни интерес.
– Так ведь желание писать – это и есть желание жить.
Он ничего не ответил. Над рыжими колосьями травы вставал вулкан. Он чувствовал к этому вулкану что-то вроде зависти и сам не понимал почему.
Он встретил женщину, которая могла соперничать с ним интеллектуально. Ему удалось избежать опасности, погрузившись в написание стихов, – так появился цикл «Косибито»[158]. В них воплотилось чувство потери – как бывает, когда сбиваешь с дерева сверкающую снежную шапку.
Они сидели на террасе какого-то отеля, окружённой деревьями, на которых как раз раскрывались почки. Он рисовал, развлекая мальчика – сына той самой сумасшедшей, с которой расстался семь лет назад.
Сумасшедшая закурила сигарету и смотрела, как они играют. На сердце у него было тяжело, но он продолжал рисовать паровозы и самолёты. К счастью, мальчик не был его сыном. И всё равно – слышать, как тот называет его «дяденька», было мучительно.
Потом мальчик куда-то убежал, и сумасшедшая, продолжая курить, кокетливо спросила:
– Тебе не кажется, что он похож на тебя?
– Не кажется. Во-первых…
– Ведь говорят, что существует телегония.
Он промолчал и отвёл глаза – в глубине души ощущая жестокое желание придушить её.
Он беседовал с другом, сидя за столиком в углу кафе. Тот ел печёное яблоко и говорил, что, мол, наступили холода. Он вдруг почувствовал в их беседе что-то не то.
– А ты ведь ещё холостяк?
– Не совсем, женюсь в следующем месяце.
Он разом замолчал. Зеркала по стенам кафе бесстрастно множили число его отражений. В этом чудилась угроза.
– Почему ты критикуешь современное устройство общества?