У всех трупов к большим пальцам были прикреплены бирки на проволочках, с указанием имени, возраста и прочей информации. Его друг, склонившись, сделал надрез скальпелем и начал снимать кожу с мёртвого лица. Под кожей обнаружился слой жира красивого жёлтого цвета.
Он разглядывал труп. Всё это, конечно, нужно было ему для того, чтобы закончить один рассказ, где действие происходило в эпоху Хэйан. Но трупный запах, похожий на запах гниющих абрикосов, вызывал отвращение. Друг, нахмурившись, продолжал бесшумно работать скальпелем.
– В наши дни даже трупов не хватает, – сказал друг. Он вдруг понял, что готов ответить: «Если бы мне понадобился труп, я бы убил – без всякой ненависти». Но, конечно, он не стал говорить этого вслух.
Расположившись под большим дубом, он читал книгу Сэнсэя. Ни единый листочек не шевелился на ветвях дуба в лучах осеннего солнца. Где-то высоко в небе весы со стеклянными чашами пришли в идеальное равновесие – такую картину он представлял себе, читая книгу Сэнсэя.
Занималась заря. Он очутился на перекрёстке какого-то города и смотрел на большой рынок. Рассвет окрашивал стекавшихся туда людей и повозки в розовый цвет.
Он закурил сигарету и неторопливо зашагал по направлению к рынку. На него вдруг залаяла тощая чёрная собака. Он не вздрогнул. Наоборот, в этот момент он любил даже собаку.
Посреди рынка высился платан, раскинувшийся во все стороны. Встав под ним, он посмотрел сквозь ветви на высокое небо – прямо над его головой сияла одна звезда.
Шёл двадцать пятый год его жизни – и третий месяц с тех пор, как он встретил Сэнсэя.
Внутри подводной лодки царил полумрак. Окружённый со всех сторон приборами, он согнулся, чтобы заглянуть в маленький окуляр перископа. Там виднелся залитый светом пейзаж военного порта.
– Должно быть, «Конго» видно, – сказал, обращаясь к нему, флотский офицер. Всматриваясь сквозь квадратное окошечко в маленький военный корабль наверху, он почему-то вспомнил петрушку – слабый запах петрушки на порции бифштекса ценой в тридцать сэн.
Под порывами ветра, поднявшегося после дождя, он шёл по перрону новой станции. Небо ещё было тёмным от туч. На другой стороне перрона несколько железнодорожных рабочих, в унисон поднимая и опуская кирки, звонко пели песню.
Ветер уносил прочь и песню рабочих, и его чувства. Сигарета так и осталась незажжённой. Он чувствовал боль, граничащую с радостью. В кармане пальто так и осталась лежать телеграмма: «Сэнсэй при смерти».
Из-за горы Мацуяма, приближаясь, полз шестичасовой поезд на Токио, за которым стелилась тонкая струйка дыма.
На следующий день после свадьбы он упрекнул жену: «Не начинай сразу тратить деньги впустую». На самом деле, упрёк исходил не столько от него, сколько от его тётки.
Жена принесла извинения и ему, и тётке. А перед ней стояла ваза с жёлтыми нарциссами, которые она купила для него.
Они жили спокойной жизнью. В тени большого бананового дерева, под раскидистыми листьями. Потому что дом их находился в городке у моря, до которого даже на поезде из Токио было ехать больше часа.
Он читал книгу Анатоля Франса, подложив под голову подушку скептицизма, пахнувшего розовыми листьями. Но не заметил, что и в этой подушке оказался кентавр.
Бабочка порхала на ветру, пахнувшем морскими водорослями. На мгновение он почувствовал на пересохших губах прикосновение её крылышек. Но пыльца с них, оставшаяся после этого касания, продолжала блестеть даже несколько лет спустя.
Он встретил её случайно, на лестнице в отеле. Казалось, даже днём её лицо освещал лунный свет. Провожая её взглядом (потому что они даже не были знакомы), он ощутил одиночество, которого никогда раньше не испытывал.
От Анатоля Франса он перешёл к философам восемнадцатого века. Но Руссо он обходил стороной: возможно, потому, что Руссо, часто движимый страстями, был так близок одной из сторон его собственной натуры. Он выбрал другую – исполненную холодного разума, которая предпочитала автора «Кандида».
К двадцати девяти годам жизнь для него была полностью лишена света. Но Вольтер дал ему – вот такому, как есть, – что-то вроде крыльев. Рукотворных крыльев.
И он расправил эти рукотворные крылья, с лёгкостью взмыв к небесам. Радости и печали человеческой жизни потонули перед его взором в свете чистого разума. Он летел прямо к солнцу, не зная преград, осыпая насмешками убогие городские улицы внизу. Как будто забыл о древнегреческом юноше, который утонул в море, когда его рукотворные крылья сгорели, опалённые солнцем.
Они с женой переехали к его приёмным родителям, потому что он устроился работать в газету. Он слепо доверял контракту, состоявшему из одного листа желтоватой бумаги. И лишь потом, вчитавшись, понял: условия не предусматривали никаких обязательств для газеты – только для него самого.