Воровка

Оливия занята, разбирая целую гору бумаг, но, заметив меня, улыбается – искренней улыбкой, подсвечивающей глаза. И так же быстро улыбка утекает из ее взгляда, и она поджимает губы в ровную узкую линию. Что-то случилось. Я обхожу рабочий стол и прижимаю ее к себе.

– Что не так?

Целую уголок ее рта. Она не двигается ни на дюйм. Едва я отпускаю ее, она едва ли не падает во вращающееся офисное кресло и смотрит в пол.

Ладно.

Я подтаскиваю к себе стул и сажусь напротив нее. Когда она поворачивается так, чтобы перед ней был не я, а стена, до меня доходит, что происходит что-то очень, очень серьезное.

Господи, можно без очередного дерьма. Я вывез уже все дерьмо, какое только мог вывезти, и больше не выдержу.

– Почему ты так холодна со мной?

– Не думаю, что у меня получится.

– Получится что?

– Это, – рукой она показывает сначала на себя, потом на меня. – Это неправильно.

Пальцами я потираю подбородок и стискиваю зубы.

– Мы в своем роде специалисты по неправильности, разве нет?

– Калеб, прекрати. Я должна пытаться спасти свой брак, а не строить новые отношения с кем-то еще.

– Строить новые отношения с кем-то еще? – Я сбит с толку. – Мы ничего не строим. Мы были в отношениях до того, как реально вступили в отношения.

Если честно, если меня спрашивали, я говорил, что мы вместе три года, хотя технически – лишь полтора, потому что эмоционально я был с ней с того момента, когда мы встретились.

– Почему ты так говоришь? – спрашиваю я.

Она открывает бутылку воды, которую держит у себя на столе, и делает глоток. Мне хочется спросить, с каких пор она начала пить воду, но я чертовски уверен, что моя недодевушка пытается разорвать наши отношения, и не комментирую.

– Потому что будет лучше для всех, если мы не будем вместе.

Я не сдерживаю обозленную усмешку.

– Лучше для кого?

Оливия зажмуривается, глубоко вздыхает. И говорит:

– Для Эстеллы.

Ощущение такое, словно кто-то сжал мои внутренние органы холодными пальцами. Оливия пьет уже не аккуратными глотками, а залпом, нервно, и лишь ее свободная рука безвольно лежит на колене.

– О чем ты, черт возьми?

Я не слышал этого имени уже очень давно. Много думал о нем, но то, как голос Оливии обтекает звуки, облекая их в это имя, напрочь выбивает из колеи.

Она тяжело дышит. И по-прежнему не смотрит на меня.

– Оливия…

– Эстелла твой ребенок, – выпаливает она. Я обескураженно смаргиваю, не в силах понять, откуда это взялось и почему она на этом настаивает.

Даже если бы доктор равнодушным тоном сообщил, что жить мне осталось лишь сутки, я не испытывал бы такой боли. Я молчу. Зацикливаюсь на трепещущих от эмоций крыльях носа.

Она поворачивается в своем кресле, врезаясь своими коленями в мои, и заглядывает мне прямо в лицо.

– Калеб. – Ее голос мягок, и все же от него трясет. – Леа пришла поговорить со мной. Она сказала, что Эстелла твоя. И она готова разрешить тест на отцовство, чтобы ты получил неоспоримые доказательства. Но только если мы с тобой не будем вместе.

Интересно, что выдержит больше боли – мой разум или мое сердце. Я мотаю головой. Леа? Была здесь?

– Она лжет.

Оливия качает головой.

– Нет. Ты можешь получить тест на отцовство, постановленный и выданный судом. Она не сможет препятствовать вашему общению с Эстеллой, если ты ее биологический отец. Но, Калеб, тебе следует хорошо подумать. Она будет использовать ее против тебя. Всегда. Это скажется на твоей малышке, а я на слишком личном опыте знаю, каково быть оружием одного родителя против другого.

Я встаю. Подхожу к окну. Думаю. Но не о том, какими способами Леа могла бы использовать Эстеллу против меня, – а о том, что Эстелла моя. Как столь важная вещь может быть правдой, а я и не подозревал об этом?

– Она была беременна еще до Эстеллы. Тогда мы брали паузу в отношениях, но в то же время один раз занялись сексом. Так или иначе, она потеряла ребенка после того, как наглоталась снотворного и ей промыли желудок. Поэтому мы и поехали в Рим. Она клялась, что хотела помириться, а меня одолевало чувство вины из-за ее сестры и выкидыша.

Выкладывая все это, я смотрю на Оливию. Она сжимает губы так крепко, что они становятся белыми, настолько от них отливает кровь.

– Калеб, когда она попала в больницу, она не была беременна. Она солгала тебе. И об этом она тоже сказала мне сама.

Я всегда гадал, что же должна была чувствовать Оливия, когда я сознался ей, что моя потеря памяти была поддельной. Жестокая правда невыразима. Она кружит тебя, словно в танце, пока ты не утрачиваешь само ощущение пространства, а затем выбивает воздух из легких точным ударом в живот. Тебе не хочется верить в нее, но правда никогда не причинила бы столько боли, если бы на каком-то уровне ты не знал, что так и есть на самом деле. Я выделяю на отрицание еще пару минут.

– У нее была кровь. Я точно видел кровь.

Отрицание – приятный спутник. Лучший друг Оливии. Мне до ломки хочется присоединиться к их общей вечеринке.

Оливия в смятении – едва ли не в опустошении. Из-за меня, ради меня.