Воровка

Ты должен был так поступить, говорю я самому себе. Ситуация из серии что посеешь, то и пожнешь. И я брал ответственность за свои действия. Терапия, бесконечные брачные консультации. Вина. Потребность исправить ошибки. Сомнения в правильности принятых решений. Притворная амнезия была единственным моментом, когда я отступил от собственных идеалов и сделал то, что хотел, без единой тревоги о последствиях. Я был трусом. Меня воспитали так, чтобы я делал то, что социально приемлемо.

Я стоял под горячей водой, пока она не остыла, затем высушился полотенцем и вышел из ванной. Моя жена – слава богу – уснула, даже не забравшись под одеяло. Какое облегчение: сегодня мне не нужно было играть роль. Ее рыжие волосы пламенным ореолом раскинулись по подушке. Я накинул на нее покрывало, взял бутылку вина и устроился на балконе, чтобы напиться. Когда я опустился в одно из кресел и закинул ноги на перила, еще накрапывал дождь. С Оливией мне никогда не приходилось «играть роль». Мы элементарно подходили друг другу – наши настроения, наши мысли… даже наши руки.

Однажды на старшем курсе она раздобыла куст гардении, который хотела посадить перед нашими апартаментами. Она суетилась над ним, будто над собакой, – гуглила, как правильно ухаживать за ним, делала заметки в блокнотах на спиралях. Даже дала ему имя. Кажется, Патриция. Каждый день она приседала на корточки перед входной дверью и пристально разглядывала Патрицию, проверяя, не расцвела ли она. Я наблюдал за ее выражением каждый раз, когда она возвращалась обратно, – на ее лице всегда было упрямство, полное надежды. Пока еще нет, говорила она, словно вся ее надежда на счастливую жизнь заключалась в так и не распустившемся бутоне. Это я и любил в ней: угрюмое стремление выжить, даже если все вокруг настроено против нее. Невзирая на усилия Оливии, Патриция начала медленно увядать: листья желтели и заворачивались на кончиках. Оливия могла долго смотреть на растение, и от того, как она хмурилась, между ее бровей пролегала складка; она будто бы обиженно надувала губы, так привлекательно, что так и молили их поцеловать. Зима во Флориде в тот год выдалась особенно холодная. К одному утру, когда я подъехал к ее апартаментам, Патриция была очевидно и печально мертва. Я запрыгнул в машину и помчался в магазин товаров для дома «Хоум Депо», где продавались такие же кусты. До того, как моя любовь успела бы открыть глаза, я заменил ее мертвое растение новым и здоровым, пересадив его в траву перед зданием, где она жила. Старое выбросил в мусорку и сполоснул руки в бассейне, прежде чем постучать в ее входную дверь. Она проверила гардению, едва открыв для меня дверь тем утром, и, стоило ей увидеть здоровые зеленые листья, ее глаза загорелись. Не знаю, подозревала ли она о том, что я сделал; она никогда об этом не упоминала. Я заботился о преемнице Патриции втайне от нее: подсовывал подкормку в горшок прежде, чем постучать в дверь. Мама всегда клала использованные чайные пакетики в почву вокруг своих розовых кустов. Пару раз я сделал то же самое. Как раз перед тем, как мы расстались, проклятое растение распустило цветок. Я никогда не видел ее настолько восторженной. Она выглядела так же, как когда я промахнулся ради нее.

Если бы она вернулась и встала под окнами моего отеля, я вполне серьезно спрыгнул бы с балкона, чтобы воссоединиться с ней как можно скорее. Еще не слишком поздно, сказал я самому себе. Можно выяснить, где она остановилась. Пойти к ней.

Я любил Оливию. Любил ее всеми фибрами души, но был женат на Леа. Я взял на себя обязательства перед Леа – и неважно, насколько это было глупо. Я увяз. К лучшему или к худшему. В какой-то момент я подумал, что больше так не могу, это выше моих сил, но все было в прошлом. До того, как она забеременела моим ребенком и выпила целую упаковку снотворного.

Так?

Так.

Я встряхнул бутылку вина. Она опустела наполовину.

Когда женщина вынашивает твоего ребенка в своем теле, все в мире приобретает иной оттенок. Невозможное становится чуть менее нестерпимым. Уродливое обзаводится приятным сиянием, словно нимбом. Женщина, которую невозможно простить, кажется чуть менее запятнанной и оскверненной. В своем роде как когда ты напиваешься. Я прикончил бутылку и положил ее на пол, боком, так что она откатилась в сторону и с тихим звоном ударилась о перила. Я был будто в коме, но не совсем. В мини-коме. И мне нужно было очнуться.

Я закрыл глаза – и увидел ее лицо. Открыл глаза – и увидел ее лицо. Встал, попытался сосредоточиться на дожде, на огнях города, на гребаной Испанской лестнице – и увидел ее лицо. Я должен был перестать видеть ее лицо, если хотел быть хорошим мужем для Леа. Тем, кого она заслуживала.

Так?

Так.