Воровка

– О, – говорит она и жестом зовет в кухню. Я следую за ней и наблюдаю за тем, как она достает бутылку текилы из барного ящика, наливает две стопки, выпивает одну из них и тут же наполняет снова.

– Наши ссоры получаются лучше, когда в нас есть текила, – говорит она, вручая мне второй шот.

Я не хочу прикладываться к алкоголю. Если добавить его к дикому пламени, что уже курсирует внутри меня, это неминуемо приведет к взрыву. Я смотрю на прозрачную жидкость и подношу ее к губам. Если Леа хочет огня, я ей его устрою.

– Где Эстелла?

– Спит.

Опускаю стопку на столешницу.

Хорошо.

Подхожу к своей жене. Она вскидывается, тяжело дышит.

– Расскажи, что ты натворила.

– Я творила много, и разное, – пожимает плечами она, будто бы хладнокровно. – Что конкретно ты имеешь в виду?

– Оливия.

Ее имя переливается между нами, словно звон колокольчика, тихий, но разрывающий пространство, вскрывающий старые раны и расплескивающий кровь по стенам комнаты. Леа в бешенстве.

– Не смей произносить это имя в моем доме.

– Это мой дом, – ровно возражаю я. Леа бледнеет, проводит языком по зубам, прикрывая глаза.

– Ты знакома с Тернером?

– Да.

– И ты попросила его об одолжении – пригласить Оливию на свидание… чтобы удержать ее подальше от меня?

– Да.

Я киваю. Сердце разрывается. Облокачиваюсь о столешницу, чтобы укротить свою ярость, пока она не взорвалась и не вышла из-под контроля. Заталкиваю ее вниз, сглатываю отвращение и смотрю Леа в глаза. У нас с Оливией не было и шанса. Все это время мы уничтожали сами себя, и кое-кто еще помогал нам в этом.

– Леа, – говорю я, опуская веки. – В больнице… после того, как ты приняла те таблетки… – Мой голос срывается. Провожу ладонью по лицу. Я так устал. – Ты была беременна?

Она вскидывает подбородок, и ответ сразу же становится ясен.

О господи. Она солгала. Если она солгала о том ребенке, о чем еще она могла солгать? Я помню кровь. Кровавые разводы на белых простынях. Она сказала, что теряла ребенка, и я поверил ей. Но, скорее всего, это были лишь месячные. Сколько времени прошло с того момента до зачатия Эстеллы?

Я измеряю комнату нервными шагами, переплетая пальцы на задней стороне шеи. Снова произношу ее имя; на этот раз – в мольбе.

– Она моя, Леа? Проклятье, – безвольно роняю собственные руки. – Она моя?

Жадно наблюдаю за выражением ее лица, пока она взвешивает ответ. Явно колеблется, раскрыть ли правду или оставить все как есть. В конце концов пожимает плечами:

– Ага.

Мир погружается в тишину. Мое сердце разбивается. Восстает. И разбивается вновь.

Скорбь рассекает меня надвое, словно меч. Два года, я не видел ее два года. Свою дочь. Свою дочь.

Справа от моей руки по-прежнему стоит пустая стопка из-под текилы. Я позволяю гневу всколыхнуться, сбивая ее на пол. Та разлетается на множество мелких осколков, и Леа вздрагивает. Меня одолевает порыв встряхнуть ее, бросить на пол так же, как эту стопку, и наблюдать, как она раскалывается вдребезги из-за всего, что совершила. И я направляюсь к лестнице.

– Калеб, – она кидается ко мне, хватая меня за руку. Я выворачиваюсь, преодолевая по две ступеньки зараз.

Она зовет меня по имени, но я едва ли слышу ее. Добравшись до последней ступеньки, поворачиваю налево, в коридор. Она семенит позади меня, умоляя остановиться.

– Калеб, она спит. Ты ее испугаешь. Не надо…

Я распахиваю дверь в спальню своей дочери. Та погружена в мягкий розовый свет; ее кровать с белым балдахином стоит в углу. Аккуратно прохожу в комнату, по ковру, в котором тонут мои шаги. Ее волосы раскиданы по подушке, ослепительно-рыжие и кудрявые. Еще один шаг, и я вижу ее лицо – она чуть надувает губы во сне, словно капризничая. У нее пухлые щеки и мой нос. Опускаюсь на колени возле ее постели, чтобы не упустить ни единой ее черты, и плачу во второй раз за всю мою жизнь. Тихо, сотрясаясь в задавленных всхлипах.

Леа умолкает. Не знаю, где она, позади ли меня или нет – не то чтобы меня это волновало. Эстелла открывает глаза – постепенно, и ее ресницы трепещут, словно крылья бабочки. Для ребенка, только что разбуженного посреди ночи странным незнакомцем, она на удивление бодра и спокойна. Лежит, не двигаясь, наблюдая за мной голубыми глазами, взглядом ребенка, словно бы старшего, чем она есть.

– Почему ты плачешь?

Ее голос, чуть сиплый, как и у ее матери, поражает меня. Слезы захлестывают с новой силой.

– Папочка, почему ты плачешь?

Такое ощущение, словно кто-то окатывает меня ледяной водой. Я отстраняюсь, неожиданно трезвея. Вглядываюсь в ее растрепанные кудри, овал ее лица; она заставляет меня таять – из-за нее, ради нее.

– Откуда ты знаешь, что я твой папочка? – мягко спрашиваю ее я.

Она хмурится, поджимая свои крошечные губы, и указательным пальцем тычет в тумбочку возле кровати. Я поворачиваюсь и вижу фотографию: на ней я держу ее, еще совсем младенца.

Леа рассказывала ей обо мне? Ничего не понимаю. Не знаю, злиться ли или испытывать благодарность. Если она хотела убедить меня, что эта малютка не моя, отчего не упростить себе жизнь и не заставить ее думать так же?