Воровка

– Сосредоточься на том, чем занята сейчас. Поговорим вечером.

Ее голос немного хриплый, когда она соглашается:

– Ладно.

Вешаю трубку первым и направляюсь обратно, вниз. Бреду по людному тротуару, едва замечая то, что прямо передо мной. Мой разум зацикливается на ее голосе – или ее голос заполоняет мой разум. Так или иначе, я слышу его. И знаю, что здесь что-то неладно. Не уверен, что справлюсь со всем сразу. Мой приоритет – Эстелла, но вряд ли я смогу выдержать это испытание без Оливии. Она нужна мне.

Ноа сидит за маленьким столиком в задней части бара. Это дорогое место, и, как и за все в этом районе, за обслуживание приходится платить. Кроме него, посетителей лишь двое: один молодой, второй – старше. Я прохожу мимо обоих, привыкая к тусклому освещению. Когда я отодвигаю стул, чтобы сесть напротив Ноа, бармен тут же направляется в нашу сторону. Я жестом показываю, что его услуги не требуются. В стакане перед Ноа что-то вроде скотча, но я волнуюсь лишь о том, как сохранить трезвый рассудок.

Жду, когда он заговорит. Мне сказать нечего.

– Я сказал тебе держаться от нее подальше, – произносит он.

Я облизываю губы, рассматривая бедного сукина сына. Он испуган. Страх написан у него на лице. Как и у меня.

– Это было до того, как ты бросил свою жену разбираться со сталкером в одиночестве.

Он хрустит шеей, прежде чем поднять взгляд.

– Теперь я здесь.

Мне хочется рассмеяться. Теперь он здесь. Будто это нормально – участвовать в браке на полставки и появляться, только когда ему удобно.

– А она – нет. Вот чего ты не знаешь об Оливии. Она не нуждается, чтобы о ней заботились. Она сильная. Но если ты не пробиваешь ее защиту и не заботишься о ней, несмотря ни на что, она оставляет тебя позади и двигается вперед. Так вот, она двинулась вперед. Ты все продолбал.

Ноа вспыхивает.

– Не рассказывай мне о моей жене.

– Почему нет? Потому что я лучше ее знаю? Потому что, пока ты был в одной из своих чертовых командировок и ей требовалась поддержка, она позвонила мне?

Мы оба вскидываемся одновременно. Бармен тут же реагирует на переполох, впечатывая кулак в барную стойку. Бутылки, окружающие его, подскакивают от силы его удара.

– Эй, вы двое! Либо садитесь, либо выметайтесь, – чеканит он. Он крупный и мощный, так что мы оба опускаемся обратно на стулья.

Несколько мгновений мы остываем – или думаем – или что еще делают мужчины, когда их скручивает инстинктом выбить друг из друга дерьмо. Я собираюсь уходить, когда Ноа вдруг подает голос:

– Когда-то я был влюблен так же, как ты влюблен в Оливию.

– Погоди секунду, – обрываю его я. – Если ты был влюблен в кого-то так же, как я в Оливию, ты не был бы с Оливией. Ты был бы с той девушкой.

Ноа горько улыбается. Его глаза остаются бесцветными.

– Она умерла.

Я чувствую себя мудаком.

– Почему ты рассказываешь мне об этом?

– Подумай о том, что делаешь, Калеб. Она уже не твоя. Мы дали друг другу обещание, и, как ты верно заметил, я все продолбал. Нам нужна возможность разобраться в том, что у нас осталось, без твоих триумфальных возвращений каждые пять минут, подсаживающих ее на ностальгию, как на наркотик.

На ностальгию? Если бы он только знал. Нашу с Оливией связь невозможно свести к чему-то столь жалкому, как ностальгия. В тот день, когда мы встретились под деревом, я словно вдохнул в себя частицу ее существа. Мы упрямо возвращались друг к другу. Физическая дистанция между нами увеличивалась, пока мы тщетно пытались жить отдельно друг от друга, но та частица укоренялась во мне и разрасталась. И как бы пространство и обстоятельства ни разводили нас, Оливия заполняла меня, сплеталась со мной, сливаясь в единое целое.

Его замечание про ностальгию выводит меня из себя, и я решаю перегнуть палку:

– Так, значит, вы заведете ребенка…

Судя по потрясению, мелькнувшему в его глазах, я задел его за живое.

Прокручиваю телефон между пальцев, наблюдая за его реакцией, и жду, каков будет его ответ.

– Не твое дело.

– Она – мое дело, устраивает тебя это или нет. И я хочу завести с ней ребенка.

Понятия не имею, почему он не набрасывается на меня в ту же секунду. Я бы на себя набросился. Однако Ноа – мужчина классического аристократического склада. Он потирает подбородок, колкий от седеющей щетины, и залпом осушает стакан скотча. Его лицо не выдает ни единой эмоции; не угадаешь, о чем он думает.

– У моей сестры был кистозный фиброз, – сознается он. – Я ходил в группы поддержки вместе с ней, и в одной из них познакомился с Мелиссой, девушкой с тем же диагнозом. Я влюбился в нее и был вынужден наблюдать, как она умирает. Она не дожила до своего двадцать четвертого дня рождения. А спустя два года умерла моя сестра. Я видел, как две женщины, которых я любил больше всего на свете, умирают. И я не хочу приводить в этот мир еще одного человека, когда существует риск, что ему передастся тот же ген. По отношению к нему это было бы предательством.

Я заказываю бутылку скотча.

Пытаюсь избавиться от головной боли. С каждым днем ситуация усложняется, а сочувствовать этому парню – последнее, чего мне бы хотелось.