Воровка. Королевы бандитской Одессы

Отец Риты, теперь от корки до корки прочитывающий все газеты, пытался понять, что происходит. Но у него, скажем честно, это получалось не всегда. Он временами изрядно путался, силясь разобраться, чего же хочет очередная партия, «навсегда» захватившая власть в городе. Пытался, пользуясь давними правилами, рассказать все это Рите, но та понимала не больше отца. Хотя честно слушала. Возможно, теперь в ее жизни эти политические беседы были самым лучшим. В всяком случае, отец был рядом…

— Вот-с, душенька, господа большевики опять вернулись к идее объявления Одессы вольным городом. Надо, мол, местное Учредительное собрание организовать, устроить плебисцит… Постоянные переговоры, временные компромиссы, проекты и прожекты, коалиции… Думается мне, это просто какая-то пустая суета, дымовая завеса, за которой они пытаются спрятать… Ох, даже страшно представить, что именно. Опасаюсь, что это может быть даже новый переворот.

На следующий день Дмитриевский с удивлением прочитал, что киевская Рада вовсе не против, чтобы Одесса обрела вольный статус. В городе был создан новый «Совет десяти». Понеслись предложения конституции, различных реформ и прочая пустая болтовня, на которую только и способны прекраснодушные идеалисты. Многие уже, в общем-то, понимали, что это все от полной невозможности сделать что-то конкретное, каким-то… обычным способом вернуть в город жизнь, дать людям работу, накормить тех, кто голодает, и хоть минимально прибрать к рукам преступность.

Но тут еще и банки встали. Взамен денег, которых не было, «Совет десяти» выпустил одесские боны. Но те, кто торговал на Привозе, отказывались эти боны брать, впрочем, керенки они тоже не жаловали, называя в лучшем случае бумагой.

«Вольный город», вернее его идея, устраивала всех. Якобы и деньги должны были оставаться в необходимом количестве, и управляться город сможет сам… Единственные, кто был против, — большевики. И это вполне понятно: за год либералы превратили цветущий, один из самых богатых городов Империи в бандитскую клоаку. На улицах царствовал холод, в домах — голод. Особенно в домах рабочих — ведь заводы-то стояли, а если и работали, то расчет по заказу мог вообще не поступить. На рынках правил натуральный обмен.

Гайдамаки приступили к разоружению неукраинских частей, оставшихся в Одессе еще с царских времен. Об этом отцу поведал очередной «коллега» — за места, где можно было получить хоть какую-то плату, дрались. Конечно, господина Дмитриевского пока не трогали — специалисты хозяину нужны были до крайности. Однако пару раз прямо в гараже его пытались избить. К счастью, оба раза Дмитриевский отделывался, по сути, парой синяков или легким испугом. Так вот, этот самый новый коллега в прошлом был солдатом. Он продал оружие и… купил гражданскую одежду, нанялся с превеликим трудом на работу и теперь хрипло рассказывал всем желающим о бесчинствах.

— Посуди сам, вот я — солдат пулеметного батальона. Мы сидим в казармах Одессы, сам я родом из Калуги. Жрать нечего, поезда ходят как попало, уехать возможности нет, а тут еще и приходят разоружать. Да к тому же зарплату не платят — у Рады денег нету. Хорошо один из большевичков тогда сказал: «Если Центральная Рада — власть, то пусть платит деньги рабочим. Но она не платит. А раз не платит, то и вовсе не власть она».

Это было логично, инженер Дмитриевский кивал, про себя, правда думая, что его собеседник сменил, как говорили на том же Привозе, шило на швайку: ведь рабочие Одессы зарплаты не видели с сентября семнадцатого. А на дворе уже январь, уголь для домашних печек денег стоит…. Впрочем, его, этот уголь, еще найти надо. Как и деньги, однако.

Ходили слухи, что рабочие Одессы добрались до Питера, пожаловались самому Ленину на Раду и отсутствие денег. Тот, как рассказывали всезнающие люди на базаре, усмехнулся: «Деньги у вас. Хотите — берите их сами».

Ежедневно проходили митинги — чаще их организовывали все те же большевики. Они собирали людей на заводах, в частях, на кораблях. Начались забастовки. И город мгновенно остался без света.

В один из январских дней появилась мадемуазель Мари. Теперь она была уже не мадемуазель, а просто Мари, сменила пенсне на круглые очки, обрезала ногти и вместо милой шубейки надела пальто попроще. Речь ее тоже каким-то необыкновенным образом изменилась. И если бы Рита не видела перед собой свою гувернантку, она бы не смогла сказать, кто перед ней — дама с улицы Глухой, странным ветром занесенная в город торговка с Привоза, никогда дальше Восьмой станции Фонтана не выбиравшаяся или все-таки урожденная француженка, почти десять лет дававшая уроки ей, Маргариточке.

Прихлебывая пустой чай, хорошо хоть горячий (буржуйка — новомодное изобретение — сначала до одури напугала Риту, а потом очень быстро сделалась ее чуть ли не единственным другом), мадемуазель рассказывала: