Восемьдесят сигарет

– Поехали к барыге вместе, – предложил Токарь, встав со стула.

– Не поехали. Хватит и того, что мне сейчас придется тащиться херову гору километров с полным багажником наркоты, ещё предлагаешь тебя с собой захватить вместе с этой твоей Ниной? Вас уже небось вся область разыскивает.

– И сколько нам тут сидеть?

Винстон театрально развел руки в сторону и сказал раздражённо:

– А вот не знаю, братан! Сколько нужно, столько и будете. Надо было башкой соображать, прежде чем из ствола палить. Думаю, часа три-четыре. Это если я гнать буду как сумасшедший. А я не буду. Не хватало ещё, чтобы мусора остановили.

– Дерьмо, – Токарь принялся собирать разбросанные яблоки и складывать их обратно в ящик, который хоть и треснул после удара об стену, но в целом остался все ещё пригоден.

Машина Винстона стояла сразу за домом Марины таким образом, что её не было видно со стороны посёлка.

Погрузив ящики, Винстон уселся за руль.

– Нормально всё будет, я постараюсь вернуться за тобой как можно быстрее, – сказал он и уехал.

Токарь вернулся в дом. Из комнаты вышла Нина. Запах её духов снова вызвал у Токаря лёгкую головную боль и тошноту, когда девушка обняла его. Теперь он не чувствовал приторный запах малины и чёртовой фиалки, аромат стал мягче, но голова болела от этого не меньше.

– Смой свои духи. У меня башка от них болит.

Нина улыбнулась.

– Это французские духи. Так легко от их аромата не избавиться. Ими пропахла вся моя одежда, – закрыв глаза, она глубоко втянула носом. – Как там было в рекламе? «Начальные ягодные ноты сменились ароматом магнолии и пиона». Разве не божественен этот запах?

– Башка, говорю, болит.

Токарь вытащил из кармана чётки, сел на диван и задумчиво произнес:

– Сейчас, лапа моя, для меня только один аромат божественен. Аромат капусты, которую скоро нам привезёт Винстон. Потом он раскроется ароматом новых ксив, а дальше – аромат свободы.

Он быстро трижды сплюнул через левое плечо и завертел головой в поисках чего-нибудь деревянного.

35

Когда дверь открылась, Марина испуганно заёрзала.

В комнату вошла Нина.

– Не пугайтесь.

Она подошла к Марине, и осторожно присела рядом на пол. На её лбу выступили крупные капли пота: синяки на нежной коже напоминали о себе при каждом неудачном движении. Нина посмотрела на женщину. Улыбнулась горькой и усталой улыбкой. Затем прислонилась затылком к батарее и закрыла глаза. Марина тихонько шмыгала носом. Она старалась усесться таким образом, чтобы девушке не были видны её запястья.

Незадолго до того, как вошла Нина, Марине удалось ослабить узел, стягивающий её руки. Это вышло случайно. Она шевелила онемевшими запястьями и почувствовала, что рукам стало чуточку свободнее. Тогда она принялась вращать запястьями в разные стороны, насколько позволял пояс халата, и очень скоро ей стало ясно, что если она будет продолжать в том же духе, то сможет высвободиться. Марина испугалась. Она с ужасом представила, что сделает с ней тот мужчина, если внезапно войдёт в комнату и увидит её с развязанными руками. Ей шестьдесят. Она полновата и к тому же страдает артритом. Конечности онемели от сидения в неудобной позе. У неё не получится быстро вскочить на ноги, распахнуть скрипучее окно и выпрыгнуть в него, как двадцатилетняя девочка. А потом ещё нужно вскочить на ноги и побежать. Ужасная картина тут же встала перед её глазами: кряхтя, переваливаясь с боку на бок, она поднимается с пола, гремит оконной рамой (мужчина с жуткими глазами закрыл окно на все шпингалеты), и в тот момент, когда она, словно мешок с мукой, переваливается через подоконник, в комнату врываются эти двое…

Марину передёрнуло, и она тихонько завыла. «Ну и что ты сидишь? – корила она себя, – они всё равно убьют тебя. А ты будешь ждать, когда это случится?» Она вспомнила о сыне, и ей стало стыдно за свое малодушие.

Марине пришлось одной воспитывать мальчика. Она боялась, что без мужчины в доме он вырастит маменькиным сынком. Когда он приходил домой с разбитыми в кровь коленками, весь в слезах, она давила в себе желание схватить его на руки и обнять, приказывала себе не охать и ахать; сердце её обливалось кровью от жалости к зарёванному, испуганному видом собственной крови, пятилетнему сыну, но она говорила: «Не плачь. Ты же мужчина. Подумаешь, коленки поцарапал». Марина обрабатывала ранки зелёнкой, и лишь потом, после того, как мальчик успокаивался, она позволяла себе проявить материнскую нежность. Причем делала это так, чтобы нежность ни в коем случае не воспринималась ребёнком как жалостливые сюсюканья, вызванные именно его сбитыми коленками. Тогда она переставала быть строгим отцом и становилась заботливой и нежной матерью.