Восхищение

– Не надо, пап! Не надо! Зачем? Не надо!

Аня тоже хотела броситься на мужчину, потому что нельзя было рубить Дерево, нельзя было лишать людей того, что давала его сила. Взрослые не понимают. Им не объяснить.

Она сделала шаг вперед, что-то вцепилось ей в щиколотку, и Аня увидела обрубок руки, торчащей из влажной шевелящейся массы. Несколько кривых пальцев оцарапали кожу, оставив на щиколотке до стопы глубокие царапины. В этот момент Аня вспомнила, как же она на самом деле ненавидит собирать сплетни!

Где-то наверху лежала больная бабушка, и ей требовалась помощь. Это – важнее. А не подвал и Дерево. Господи, ну когда же я уже вырасту!

Она наступила на обрубок руки, ломая скрюченные пальцы. Люди-тени вокруг закричали в унисон, замелькали вспышки фотокамер. Мужчина на секунду обернулся, у него было страшное искаженное лицо, все в темных каплях.

– Рубите! – весело закричала Аня и побежала из подвала прочь, к бабушке.

Когда папа понял, что перерубить толстый ствол не удается, он принялся за ветки и плоды. Срубал, ломал, отшвыривал, кромсал, топтал, мял.

Вовка хотел его остановить. Бесполезно.

Вовка слышал, как кричат тени вокруг, как лопаются плоды, лишенные поддержки Дерева. Подвал наполнился душными влажными испражнениями плодов, а папа вершил свое дело, свихнувшийся или, наоборот, прозревший.

Он перестал рубить, когда у Дерева не осталось больше ветвей, все листья опали, а плоды были уничтожены. Искромсанный ствол дрожал. Света больше не было. Только какие-то мелкие назойливые вспышки мелькали вокруг, будто светлячки.

Сразу стало тихо.

Вовка сполз с папиной спины. У него болели пальцы, два ногтя были содраны. Губы лопнули от криков, и по подбородку текла кровь.

– Пойдем, – коротко сказал папа. – Надо убираться из этого места. Валить на хрен.

Он взял Вовку за руку и поволок за собой, распихивая ногами остатки людей-плодов. С особенным удовольствием наступил на чью-то голову, и она с хрустом расплющилась.

– Папа, ты не понимаешь. Папа, ты уничтожил что-то очень хорошее! Что-то такое… – тараторил Вовка, впрочем негромко и скорее самому себе.

Они вышли из подвала, папа завозился с телефоном, включил фонарик. Луч света выхватил старые ржавые почтовые ящики. Те торчали из стены, как редкие зубы. На распахнутых дверцах лежал толстый слой пыли.

Перил на лестнице не было, только торчали изогнутые куски металла, а ступеньки большей частью давно раскрошились. На стенах Вовка заметил пятна грязи, кривые рисунки краской, множество надписей, наслаивающихся одна на другую. Пахло мочой и сигаретным дымом.

Как будто дом был давно заброшен. Никто в нем сейчас не жил.

– Я вспомнил, – сказал папа. – Как я вообще мог забыть? Мама сбежала из нашего старого жилья, на заброшке. Мы долго пили или что-то вроде того. Я с друзьями… Мы ее искали и потом нашли. Там, в проулке между Боровой и Марата. Холодно было, помнишь? Осень, злой ветер. А потом мы отправились искать ночлег. Вдвоем. Когда укрыли маму газетами. Потому что в старую заброшку уже не было смысла возвращаться. Зашли сюда. Поднялись на пятый этаж, чтобы повыше, чтобы теплее было. Уснули на матрасе, там еще плед старый был…

Вовка тоже вспомнил. Только это были не настоящие воспоминания, а как будто выдумка. Будто он взял реальный мир и наложил на него фантазию.

– Мы проснулись в нормальной квартире, я помню, – продолжал бубнить папа. Он, наверное, рассказывал самому себе, потому что больше некому было рассказывать в этом мертвом доме. – Да, да. Это была обычная квартира, будто мы всегда тут жили. Телевизор. Шкаф-купе. Совмещенный санузел. Кровать в комнате и диван в кухне. Микроволновка. Ковер. Стиральная машина. И старый приятель, дядя Эдик…

Они поднялись на пятый этаж. Дверей в квартире давно не было. Из коридора, пол которого оказался усеян обрывками бумаги и бутылочными осколками, тянулся по полу сизый свет луны.

Казалось, что кто-то тихо хихикает на лестничном пролете парой этажей выше. Звякнули бутылки. Пролетел сверкающий окурок.

Папа зашел в квартиру, потянул за собой Вовку. В квартире было пусто и грязно. На кухне валялся перевернутый стол с тремя торчащими вверх ножками. В комнате в углу примостился драный матрас, из которого торчали клочья серой ваты. А еще везде стояло много-много пустых бутылок.

– Пойдем отсюда. Делать тут больше нечего.

У лифта стояла девушка лет, может, восемнадцати. Она выглядела растерянной.

– Я не знаю, где моя бабушка, – сказала она. – Вы из какой квартиры?

– Из этой, – шевельнул плечом папа.

– Понятно. Слышали, в сорок второй потоп был? Новоселы какие-то, трубы поменяли, прокладки купили дешевые, и все потекло. Ха-ха.

Девушка не двигалась с места. За ее спиной чернел провал лифта с распахнутыми дверцами.