Восхождение на Макалу

По-прежнему было трудно. Больные лечились и доходили до такого состояния, которое нельзя было назвать ни полным выздоровлением, ни болезнью, а чем-то средним, но все же ближе к болезни. Время от времени заседала медицинская комиссия, их признавали годными к восхождению, и они шли. Без особой радости, иной раз с грубой шуткой, порой откладывая выход с часу на час, поскольку до первого лагеря они добирались уже всего за три часа и часто за один день могли подняться и выше, даже до второго лагеря. И возвращались выполнив задачу — или по каким-то причинам не выполнив ее. Их дело было поднять наверх и укрепить белые веревки, пока не поврежденные солнцем и осколками скал, еще немного выше, повесить их рядом с синими веревками, чтобы обе эти сине-белые параллельные полосы указывали тропу в красных и черных скалах чехословацкого ребра. Два-три удара молотком, чтобы проверить прочность крючьев, и опять выше, дальше.

И в базовом лагере всех давила эта рабочая психология — и психоз восхождения, да еще угнетала грязь в лагере и этот воздушный образ Макалу — голые, белые горы, самые высокие в мире, из охристых и черных пород, из сине-зеленого льда и белого снега.

С пика IV ежедневно сходит лавина, воздушная волна от нее встряхивает палатки, и на базовый лагерь обрушивается град ледяных осколков.

Панорама свалки ничуть не уменьшает ощущения некоторой безопасности, несравнимой с безопасностью четвертого, третьего, второго и даже первого лагерей. Все возвращаются на эту почти пятитысячную высоту и предаются еде, разговорам и наркомании шума, производимого магнитофонными записями.

Когда в долину пришла испанская экспедиция, мы стремились не перемешивать обе группы, что, несмотря на все наши усилия, сделать не удалось. Было устроено совместное торжество, материально подкрепленное полной арака старой канистрой, которую притащил Норбу Лама. Факт этот, равно как и появление носильщиков испанской экспедиции, грозил напрочь парализовать трудовую мораль шерп. Мы не смогли помешать ни этому, ни ночи, которая затем прошумела, проссорилась и прохохотала. Утром, возмущенные и невыспавшиеся, мы сразу послали Лхакпу Гелбу и другого носильщика с грузом наверх. Шерпы, хотя они и прокутили всю ночь и выпили неслыханное количество алкоголя, безропотно двинулись в путь с тяжелым грузом, дыша перегаром в морозном воздухе солнечного утра.

Но Анг Темба отсыпался; по мере того как мозг сирдара очищался от одурманивающего воздействия арака и более чистых спиртов, наступала минута, когда язык Шекспира не представлял для него никакой трудности. В таком химизированном состоянии он отважился на образование прошедшего времени и изобрел многочисленные неправильные глаголы, излагая свои познания о перевоплощении. Вот его теория, не имеющая, конечно, ничего общего с восхождением на Макалу. Но да будет она записана, ибо излагал ее отнюдь не ламаистский теолог, а славный сирдар нашей экспедиции.

По этой теории выходит, что безразлично, как умирать; важно, что станется с мертвым телом. Тут преимущества имеют души умерших в горах — во время mountain climbing, то есть восхождения. В таких случаях душа умершего направляется прямиком к богу, а о бренной оболочке позаботятся время, солнце, мороз и снег — самые естественные и угодные богу факторы. Если же человек умрет в долине, то хоронят его в зависимости от положения в обществе, святости жизни — и количества денег у родственников. Но все соображения отпадают, если помрешь в горах.

Самый лучший способ перевоплощения, хотя и недешевый (дрова стоят дорого), — быть сожженным. Превращаешься в дым и пепел. Дым вдыхают живые люди, животные, а особенно маленькие зверьки и бабочки. Бабочкам, вдыхающим смрад горелых человеческих белков и жиров, Анг Темба придавал особое значение. С тем, чтобы продемонстрировать перевоплощение даже в такое нежное существо и преобразование отнюдь не благовонного дыма (я вспомнил Великую ночь Шивы в Пашупатинатхе) в краски крыльев бабочек — самые великолепные краски на свете. Так что тут мы имеем дело с явлением сверх ожидания эстетическим, приятным, в сравнении с которым погребальные обряды католической церкви или производственный процесс пражского крематория — вещи варварские, достойные упадочнического барокко, средневековья и потребительского общества Запада.