Восхождение на Макалу

14 мая луна заходила за гребни Гималаев в час, который нам не удалось точно зафиксировать. Но точно в 4.35 тибетский петух заводит свои песни, в ту же минуту начинается рассвет и фирновое острие Макалу озаряется оранжево-розовым лучом солнца. По мере вращения земного шара свет этот, теперь белый, лишь с легким розовым оттенком, спускается по юго-восточному склону, и вот уже засверкала вся белая заснеженная стена вершины — в Гималаи входит день, и темная синева стекает в глубокие недра долин.

В этот утренний час вылез из палатки Малый Будда, раздул огонь в кухонном очаге и бросил в него охапку рододендронов. Поднялся ароматный дым, лизнул висевшие над очагом колбасы из Праги и овечьи сыры из Микулаша — и, покинув чадную кухню, вознесся к небесам.

Сирдар Анг Темба с белой защитной пастой вокруг губ, подняв на шапку светозащитные очки, что делало его похожим на клоуна, тоже вылез из палатки, развязал замызганный красный платок и вынул из него пачку священных текстов, прокопченных и засаленных, пропотевших и порванных; стал выбирать подходящий для утренней молитвы. На этих грязно-желтых листках были грубо отпечатаны красивые и загадочные тибетские письмена, изображения Будды и еще каких-то богов, смахивающие на примитивные рисунки по анатомии, ибо и у богов и у богинь были показаны также внутренности и различные органы с описанием их функций и священной символики. Анг Чотор Шерпа, пришедший из деревни Алун, предвидя скорое возвращение экспедиции и желая обеспечить за собой место носильщика, вынес из кухни немного огня и, поместив его на камне у входа, забормотал молитву, похожий на монаха-францисканца и одновременно на кардинала, так как на голове его красовалась красная шерстяная шапочка, а сам он был одет в темно-красную штормовку.

Анг Темба созерцал обряд из кухни, ему не хотелось покидать теплое местечко у очага: моргая глазами, узкими и по природе и от сонливости, он поглядывал на Макалу, которая то вспыхивала на солнце, то снова окутывалась туманом, как может поглядывать специалист по покорению высоких гор — и вместе смиренный слуга божий.

Было холодно и сыро, как редко бывает в мае в долине Барун-реки. Я забрался в спальный мешок прямо в пуховых башмаках и, потягивая горячий чай с ячьим молоком, листал книгу, лежащую передо мной на «ночной тумбочке» — ящике, посреди свечей, таблеток, спичек, блокнотов и непишущих шариковых ручек; еще на столике валялись пачки рупий, высотомер, батарейка и прочие мелочи. Я читал, раскрыв наугад страницу, много раз перечитанные, подчеркнутые и продуманные строки. Как и все, я мало спал в эту ночь, и у меня смыкались веки. В палатку проникал ароматный дым жертвенных растений, и слова книги врывались в мое сознание чуть ли не с ветхозаветным упорством:

Мистерии, что сводят к мистицизму
теорию любую, решаются разумно
людскою практикой и пониманием ее.

В 8.00 связываемся по рации с Иваном — он в первом лагере, — и оба улавливаем голос Йожо, который вернулся, пройдя лишь половину расстояния между южной вершиной и седлом. Стало быть, к главной вершине идут теперь двое: Михал и Сильвио.

А потом приходит непостижимая весть — непостижимая по крайней мере для нас, ожидающих внизу.

У повара Мингмы и у офицера связи Бхатты, субинспектора непальской полиции, наверное, самые зоркие глаза во всей экспедиции. Ровно без четверти девять они заметили в бинокль две фигуры, спускающиеся с гребня главной вершины к седлу. В бинокль хорошо различимы фигуры — одна в красной, другая в синей штормовках; вот они проходят по крутому снежному склону седла, вот уже быстро поднимаются по гребню к южной вершине, то исчезая за выступами скал, то снова появляясь над обрывами...

Ясный день стоит под Макалу и на самой горе, белые облака плывут в синеве от пика к пику.

Попробуем представить себе ночь на восьмитысячном гребне, по которому в сумрачном свете затемненной луны шли три человека. К чему сведутся наши представления? К образам, лишенным конкретности, к иррациональным рассуждениям, в конце которых можно лишь недоумевающе покачать головой. Да если б сто телекамер снимало восходителей на Макалу, на этом гребне, ведущем к вершине, зрители скорее всего отвернулись бы, переключились на другую программу. Ибо что они увидели бы? Менее, чем первые следы человека в лунной пыли... Ничего интересного, потому что и нет в альпинизме ничего интересного, ничего волнующего, ничего такого, что вовлекло бы зрителя в гущу действий, в вихрь игры. Только — субъективное, неуловимое воспламенение сердца и мозга.