Восхождение на Макалу

Я осмотрел больного; нетрудно было констатировать нарушение кровоснабжения левого мозгового полушария, и мы немедленно приступили к лечению. Карел Шуберт, всегда готовый прийти на помощь в любом деле, помогал мне делать инъекции и манипулировать кислородным прибором. В шерпской палатке царил ужасающий беспорядок, пахло немытым человеческим телом, и было темно — палатка была темно-синего цвета.

Пошел сильный снег, в палатке стало еще темнее. Цзеринг Намиал терпеливо сносил внутривенные уколы, дышал кислородом, и через несколько часов состояние его поразительно улучшилось, по крайней мере субъективно.

Снега в те дни выпало почти на полметра, он был сырой, похожий на тот, что бывает в Чехословакии в феврале. Нейлоновая крыша шерпской кухни утратила свои водоотталкивающие свойства, утоптанный пол покрылся слякотью, пространство вокруг очага наполнено паром и дымом, вода кипит, суп из свежего мяса издает запах бараньего жира.

Поднимается пар от лоханок из поливинилхлорида, служащих при необходимости ванночками для ног альпинистов, а козел дрожит и блеет от ужаса, ибо шерпы точат ножи. И вот они уже ошпаривают обезглавленную тушу кипятком, соскабливают шерсть, как соскабливают щетину со свиней, смрад от опаленной шкуры и потрохов наполняет синюю общую палатку, крыша которой прогибается под тяжестью снега. Звучит гортанная шерпская речь, все веселы, как в дни, когда забивают свинью; снег испещрен кровью и клочьями козлиной шерсти, шерпы разделывают тушу, разбирают внутренности — все пойдет в дело.

И вот куски тела животного, еще недавно разгребавшего копытцами снег и щипавшего кустики зеленой травки, быстро исчезают в пищеварительном тракте, проходя процесс перевоплощения...

Меж тем кинооператоры снимают кадры этого хмурого дня. Спускаются последние восходители — Михал с Сильвио, Иван с Гонзой, и кинокамера запечатлевает встречу, слезы, объятия, и подавленность людей, и их судорожное веселье, и Малого Будду, который самолично подносит им горячий чай с ромом.

Пока я вкалывал Цзерингу синтофиллин, строфантин и прочие лекарства, улучшающие кровоснабжение мозга, а Карел придерживал на лице больного маску кислородного аппарата, Анг Темба в промокшей, с раскисшим полом кухне готовил более эффективные целебные средства. Из теста, посоленного и приправленного кореньями, он вылепил фигурки человека, собаки и коровы. Затем он положил в кастрюльку понемногу от всего, что нашлось под рукой: сахару, сыра, лука, чеснока, колбасы, после чего велел Ангу Гиалтсену оторвать по кусочку от каждого из разноцветных молитвенных флажков, которые во множестве развевались над лагерем, ибо каждая экспедиция прибегает к этому средству, обеспечивающему успех; когда все кусочки (давно потерявшие естественные цвета, с выцветшими, неразборчивыми уже священными текстами) были принесены, Анг Темба привязал их к фигуркам из теста и на ночь положил на плоский камень перед кухней — в жертву злому богу, посетившему Барунскую долину.

К утру фигурки размокли от снега, съедобные кусочки расклевали птицы, обрывки флажков унесло бог весть куда. А Цзеринг встал и, опираясь на Карела и Анга Пхурбу, вышел в кухню, и ел, и пил.

Прекрасные дни, установившиеся в последней трети мая над Барунской долиной, подтвердили теорию о том, что лучшая погода приходится здесь перед летними муссонами. На наших глазах быстро отделялись скалы от ледников и морен, меж тем как до этого все сливалось в единую белую поверхность.

Под звуки псалмов, которые доносятся из палатки Цзеринга, в синей столовой-палатке проходит совещание экспедиции.

Дискуссия вертится вокруг оси реализма, порой ныряя в глубокую депрессию и снова круто поднимаясь, то и дело возвращаясь к констатации факта, что, поднявшись по юго-западному ребру, чехословацкая экспедиция уже выполнила свою задачу. Чего же еще? Никому неохота лезть снова в негостеприимные промежуточные лагеря. Не хочется людям снова, в который раз, карабкаться по уступам, расщелинам, где камни, камни и одно отчаяние, где нависает карнизами смерзшийся снег, где на каждом шагу ловушки, где так холодно и тоскливо. Не хочется, в который раз, подтягиваться на сине-белых веревках по трассе, знакомой до омерзения, сносить лишения, до омерзения невыносимые. И если кто воображает, что лезть наверх — радость, оттого что это нужно, так тот страшно ошибается!

Однако искорка честолюбия и какой-то силы, уже угасающая, расплывающаяся в мечтах о доме, в ожидании почты и красно-сине-белом запахе родины, постепенно разгорается в пепле грусти и ностальгии, и вот уже трепещет огонек... Его упорно поддерживают Михал и руководитель экспедиции Иван, и огонек вспыхивает последними язычками надежды.

И мы принялись готовить новую экспедицию. Опять — кислород, последние запасы пищи, опять спальные мешки и веревки, которых требуется по меньшей мере триста метров...