Восхождение царицы

Антоний и Лепид ушли, тихо выскользнув в холодную тьму, а Цезарь задержался. Он долго надевал свой плащ и стоял в комнате, изучая фрески, как будто никогда раньше их не видел. Особенно одну: на темно-зеленом фоне изображалась гавань, где пенились белыми барашками волны, корабль с наполненными ветром парусами и фантастический каменистый мыс.

– Уверена, этот вид для тебя не нов, – сказала я. – Должно быть, ты сам велел написать картину и смотрел на нее много раз.

Я прислонилась к нему – первый личный жест, который я позволила себе в ту ночь.

– Да, конечно. Но сегодня фреска выглядит необычно. На ней изображен другой мир – естественный, свежий, чистый.

Он обнял меня за плечи.

– Я устал от извращенного духа города, от пересудов и шепотков, от лживых чувств, фальшивых выборов, анонимных провокаций. Мне хотелось быть в стороне от них, но теперь, с этой дурацкой демонстрацией, я присоединяюсь ко всем.

Прежде чем я успела защитить свою идею, Цезарь поспешно добавил:

– Не обижайся. Я реалист и прекрасно понимаю, что план хорош. У тебя превосходное политическое чутье, а меня оно порой подводит. Тебе есть чему научить меня, и такая возможность у тебя появится. Скоро.

– На что ты намекаешь? – спросила я. – Пожалуйста, поделись со мной.

– Только после луперкалий. Тогда я раскрою тебе свой план, а сначала мы должны осуществить твой. Спи спокойно, моя царица.

Он легко коснулся губами моих губ и повернулся, чтобы уйти.

– Тебе нравится держать меня в неведении! – крикнула я вдогонку. – Это дает тебе власть надо мной.

– Нет, – возразил он. – Не над тобой, но над моими врагами. Пока не настало время, будет лучше, если о моем замысле не узнает никто, кроме меня самого.

Быстрым шагом он вышел в ночь, и его окутала тьма.

После его ухода я поднялась по ступенькам к себе в комнату, изнемогая от навалившейся усталости. Час был поздний, в какой не спят одни заговорщики. Интересно, кто еще в Риме, кроме нас, проводил сегодня тайные встречи?

В воздухе висел туман, и убывающая луна, похожая на голову мраморной статуи, омывала холодным светом кроны сосен. В такую ночь расходящимся по домам заговорщикам нужно тщательно маскироваться, ибо луна ярко освещает их.

У дверей спальни Птолемея я прислушалась. Он заснул, но порой тихо кашлял. Как только моря станут безопасны для плавания, нам придется уехать. Климат Рима очень вреден для его здоровья.

Я вошла в свою спальню, где оставила зажженный светильник. Почти все масло в нем выгорело, и чувствовалось, что он вот-вот погаснет. Цезарион, по-прежнему деливший со мной мои покои, безмятежно спал в своей маленькой кроватке, инкрустированной вставками из слоновой кости в виде пантер и слонов. Я посмотрела на его лицо и почувствовала, как всегда, прилив собственнической радости: он был мною – и не мною. Ему уже два с половиной года, он не младенец, но еще малыш, он бегает на крепких ножках и начинает говорить – по-латыни. Это его первый язык. Если мы в скором времени не вернемся домой, греческий и египетский станут для него иностранными языками.

Я опустилась на колени и провела рукой по его волосам, легким как перышко. Мое дорогое дитя, подумала я. Да сохранит тебя Исида.

Я без помощи служанки переоделась для сна (звать Хармиону было уже слишком поздно) и скользнула на узкую кушетку, натянула шерстяное одеяло и дрожала, пока не согрела холодную постель теплом своего тела.

Холод. Холод. Холод и дрожь, вот что такое Рим, подумалось мне. Странно, я пробыла здесь так долго, а он по-прежнему мне чужой. Дело не только в климате, но в образе жизни. Сплошное стеснение. Сплошная настороженность. Сплошные сплетни.

Что ж, сказала я себе, может быть, это относится только к высшему свету. Простые люди, наверное, другие: они шумные и искренние, терпимые и любознательные. Для того чтобы понять это, достаточно понаблюдать за ними на Форуме, на улицах, на играх.

Потом моему внутреннему взору представились пальмы и бурые берега Нила, и резкий укол в сердце напомнил о том, как я тоскую по дому. Мне до боли хотелось вернуться в Египет. Я повернулась на жесткой узкой койке и подумала, что даже кровати у нас, в Верхнем Египте, удобнее здешних. Да, пора уезжать. Хватит гадать о том, какой план придумал Цезарь. Ясно ведь, что в Риме для меня места нет: я никогда не смогу не только участвовать в правлении, но и появляться рядом с ним публично. Для нас двоих здесь нет будущего…

Я услышала, как Цезарион вскрикнул во сне, а потом повернулся в своей постели.

«И для нашего ребенка в Риме тоже нет места», – подумала я.

Пятнадцатое февраля, день луперкалий, выдалось безоблачным и морозным. На вилле было холодно, но я знала, что на другом берегу Тибра, на запруженных народом римских улицах, воздух разогрет теплом множества тел. Люди готовились к буйному празднику много дней и задолго до рассвета высыпали на улицы. Они грели руки перед дымящимися кучками угля, набивали рты сыром и козлятиной с лотков разносчиков и нестройно распевали под мелодии уличных музыкантов.