Воскресенья всегда разные

Прошло ещё какое-то время, и вот однажды вечером молодой жеребец вытянул шею и внимательно уставился на старика. Тот на мгновение замер, будто не зная, на что решиться, но затем, почуяв явственнее, чем когда-либо, аромат полей, напоминающий ему о табуне и лошадях, которых он так давно не видел, тоже вытянул шею и прикоснулся мордой к соседу. Так они постояли, а потом старик напрягся, вырвал кольцо цепи и, встав рядом со вчерашним врагом, принялся мирно жевать вместе с ним. С тех пор их больше не привязывали.

Кони привыкли друг к другу, подружились, стали неразлучными. Когда молодого выводили осёдланным из конюшни, старик негромко ржал, не находил себе места и беспокойно ходил по двору, пока солдаты не уводили его обратно в конюшню. Там он ничего не ел, всё ждал возвращения товарища. А вечерами он клал голову на шею молодого и дремал.

И вот настал день, когда старику отказали ноги. Глаза его внезапно затуманились, колени дрогнули, и тщетно он пытался опереться на друга. Свет в окошке стал для него медленно меркнуть, ноги больше не держали, он почувствовал, что скользит куда-то вниз. Какой-то миг он ещё удерживался на передних ногах, затем и они подогнулись, и старый конь рухнул на бок… А молодой скакун потянулся мордой к замирающему телу, несколько секунд постоял неподвижно, не сводя с него глаз, вздрогнул, повернул голову к двери и пронзительно, жалобно заржал…

Эмиль Гырляну ПОМОЩНИКИ

Ещё темно. Земля покрыта росой, а борозды, проведённые накануне лемехом плуга, ещё благоухают свежестью. Быстро пролетает дикая утка, суматошно крякая, будто вспугнутая выстрелом. Крестьянин, заночевавший в поле, всё ещё спит на груде кукурузных стеблей, свернувшись калачиком под старыми мешками. Чуть подальше застыли в неподвижности его волы, Думан и Жоян, в покорном ожидании привычного ярма. Рассвет уже занимается, и в далёкой деревне перекликаются первые петухи. Тьма рассеивается, и вот уже можно разглядеть село, лес, который словно взбирается на обрывистый склон, а ещё дальше — холмы, кажущиеся ступенями огромной лестницы.

Не успел утренний свет залить всё вокруг, как пахарь проснулся. Заботы, которые не дают ему покоя ни днём ни ночью, быстро подняли его на ноги. Он отбрасывает в сторону мешковину, вскакивает, проводит левой рукой по глазам, а правой растирает затёкшую поясницу. Потом подходит к волам и надевает на них ярмо. Худые — все рёбра наперечёт — волы встряхиваются, чтобы ярмо поудобнее легло им на загривок, и принимаются за работу. Их ноги с силой вонзаются в почву. Позади себя они слышат шуршание плуга, разрезающего землю, будто хлебный мякиш, и ласковые понукания крестьянина.

— Правее, Думан, держи правее, сынок!..

Волы слушают хозяина, как дети, и вскоре чёрная лента борозды пересекает всё поле, словно разматывается какая-то огромная катушка.

День вступает в свои права, но тишину и покой вокруг нарушает лишь опустившаяся вблизи стая скворцов. Солнечные лучи рассыпают золотистую пыль. Пахарь нажимает на рукоятки плуга, и волы чувствуют, что сил у него поубавилось.

— Левее, Жоян, левее, сынок!..

Из дубравы доносится песня жаворонка.

Парит… Земля будто дымится. Шея Думана покрывается горячим потом: ярмо больно жжёт загривок. А сзади доносится уже раздражённый голос хозяина:

— Шевелись, Думан, шевелись…

Волы, однако, идут всё так же размеренно, как всегда, не быстрее и не медленнее. Они давно привыкли к нетерпеливым, сердитым окрикам хозяина и потому шагают всё так же спокойно и равномерно, как мудрецы. В их кротких глазах отражается чёрный лик земли, взрыхлённый плугом.

Солнце палит немилосердно, жара становится невыносимой. Думан чувствует дрожь в ногах, в особенности в передней левой, в копыто которой недавно впился гвоздь. Хочется пить. Но суровый голос крестьянина не даёт им остановиться — всё подгоняет и подгоняет. Вол знает, что сейчас последует. И действительно, вскоре палка с размаху опускается ему на спину, оставляя след на взмокшей коже. А хозяин кричит в сердцах:

— Шевелись, бездельник, чтоб тебя волки сожрали!

Заблудившаяся пчела досаждает пахарю, и он яростно отмахивается от неё рукой. Один скворец оторвался от стаи и опустился на спину Жояна, который снисходительно носит его на себе, как доброго друга. Перед волами с важной медлительностью вышагивает аист. Он рассматривает землю то одним, то другим глазом и изредка вонзает в неё острый клюв.

— Но! Нооо!.. Стой!..

Солнце взобралось на самую вершину небосвода и палит ещё яростнее. Земля раскалилась, словно её полили крутым кипятком.

Волы тяжело дышат. Хотя ярмо уже снято, они всё ещё чувствуют ожог железного ошейника. Хозяин бросает им охапку кукурузных стеблей, но они слишком устали и, словно нехотя, пощипывают лист-другой. Крохотный мальчишка принёс отцу поесть: немного мамалыги и несколько луковиц. Но тому не до еды, ему нужен отдых и только отдых. Он валится на землю, комкает мешок и подсовывает себе под голову.