Воскресение Маяковского

Быть может, это звучит прямолинейно, но присутствие ГПУ за его спиной на протяжении последнего десятилетия ощущается почти непрерывно. Я бы даже сказал, что вся его огромная фигура постоянно говорит об этом присутствии. Не один раз на публичных выступлениях, прочтя про себя записку, он объявляет: «А на это вам ответит ГПУ!» И в стихах, когда не хватает пороху для эффектной концовки, он обращается к помощи грозных органов, справедливо полагая, что достаточно одного лишь их упоминания, чтоб считать законченным любой разговор[18].

Здесь можно возразить, что стихи-то дрянь, эти, да и все им подобные, не надо бы их вообще упоминать. Надо брать поэта в его удачах… Что ж, на протяжении всей этой книги мы честно старались рассматривать лучшее или, по крайней мере, то, что считалось лучшим в каждый период. Но в данном случае как раз наоборот, в проходном тексте нагляднее видно, каким материалом заполняет автор пустоты своей души. Мы видим, что карательная интонация всегда на случай у него под рукой.

И конечно, интерес к карательным органам не был чисто академическим. У него было много друзей-чекистов, разумеется, самых высоких рангов. Как правило, он получал их из вторых рук, от вездесущего Осипа Брика, и в случае каких-либо разногласий они бы скорее приняли сторону Осика, но в мирное время охотно дружили с Маяковским. Все они любили литературу (уже тогда!), многие пописывали. Чуть не на каждом собрании Лефа присутствовал кто-нибудь из этого ведомства. Года с 1927-го они стали ходить уже пачками: близкие друзья, просто знакомые, поклонники Лили Юрьевны…[19]

Одному из таких друзей, комиссару Украинского ГПУ В.М.Горожанину и посвящено стихотворение «Солдаты Дзержинского». С ним вместе Маяковский путешествовал по югу, с ним в соавторстве написал сценарий – о наглых происках английской разведки… (Этот опыт Горожанин использует по-своему, когда вскоре, еще при жизни Маяковского, будет сочинять сценарий процесса над ведущими украинскими интеллигентами.)

Есть у Маяковского и личное оружие, и, конечно, право на его ношение, которое надо возобновлять ежегодно. Его друзья из ГПУ приезжают к нему в гости на дачу и там учат его стрелять. Есть стихи и об этом:

Поляна —
              и ливень пуль на нее.
Огонь
        отзвенел и замер,
лишь
      вздрагивало
                       газеты рванье,
как белое
              рваное знамя.

И если правда, что в судьбе поэта ничто не случайно, то прибавим сюда еще и адрес, навсегда соединившийся с его именем:

Лубянская площадь, Лубянский проезд.

Куда? К Маяковскому, на Лубянку…

А среди его друзей-чекистов Горожанин был даже не самым важным. Самым важным и самым страшным, и, быть может, в то время для целой страны был, конечно же, Яков Агранов – один из высших чинов ГПУ, начальник секретного политотдела, в будущем – первый заместитель Ягоды.

Список его заслуг бесконечен. Он руководил пытками матросов-кронштадтцев, он лично приказал расстрелять Гумилева (так что счеты с литературой имел особые); потом его назначат расследовать дело Кирова, и он пересажает пол-Ленинграда, и подготовит дело Зиновьева – Каменева, и принесет еще столько всяческой пользы, что даже после смещения Ягоды, при Ежове, сохранит свое положение.

Но пока в свободное от службы время (а может, и нет, как раз в служебное?) он регулярно ходит на чаепития в Гендриков, дружит с Бриком, а больше с Лилей Юрьевной, не забывает нежно любить Маяковского – тот ласково называет его Аграныч – и беседует с ними о разных разностях. Известно, что он был близким другом и многолетним соратником Сталина. Уж не он ли впоследствии, в тридцать пятом, подсунул нужные строки под грозный ноготь, под жирный палец?..

3

И вот чугунно-бронзовый идол на гранитно-мраморном пьедестале становится уже почти осуществленной реальностью.

Но все эти хлопоты – сами по себе, а червь сомнения точит и точит[20]. Червь сомнения точит, и можно сказать, что вся деятельность по возведению памятника происходит уже слегка по инерции, с заметным оттенком отчаянья. Ему достаточно рано открылось, что памятник не избавит от физической смерти, что она все равно наступит – и навсегда. И вот он мечется в этом детском кошмаре – нелепо, не по возрасту, не по росту, но что поделать, от себя никуда не уйдешь.

Потому что бессмертие для Маяковского – это не отвлеченный фигуральный термин, не слава, пусть даже и материализованная; бессмертие – это не умирать самому, это жить физически, жить вечно, вот таким живым, как сейчас…

«Но за что ни лечь – смерть есть смерть. Страшно – не любить, ужас – не сметь».

И ему остается только одна лазейка, в которую он устремляет свою надежду:

Вижу,
        вижу, ясно, до деталей.
Воздух в воздух,
                      будто камень в камень,
недоступная для тленов и крошений,
рассиявшись,
                  высится веками
мастерская человечьих воскрешений.