Восьмая муза

Шешковский ждал слез, обморока, но тот стоял прямо, крепко сцепив пальцы. Степан Иванович не выдержал:

— Когда Емелька Пугачев взошел на эшафот, он сказал: «Прости, народ православный!» Ты тоже это скажешь!

Николай Иванович только сильнее сжал пальцы.

— Нет.

— Не кается, а милосердия просит. Но всему предел есть. Обнаруженные и им признанные преступления столь важны, что нещадной повергают его казни. Пиши указ! Начни с указания на дух корыстолюбия, который им овладел.

Храповицкий выписывал пункт за пунктом. Их было шесть…

— Однако жив сем случае, следуя сродному нам человеколюбию и оставляя ему время на принесение в своих злодействах покаяния… мы освободили его от казни и повелели запереть его на пятнадцать лет в Шлиссельбургскую крепость. Его сообщникам повелеваем отправиться в их отдаленные от столиц деревни и там иметь пребывание.

Шешковский глянул с удивлением. Он ждал продолжения дела, присылки новых преступников, сообщников Новикова, но государыня никак не ответила на его вопросительный взгляд: остальные преступники, видно, мало волновали ее.

А теперь другой указ, секретно, — сказала Екатерина, — о награждении начальника тайной экспедиции. Да, указ об ордене и об имении в Коломенском уезде. Это неподалеку, говорят, от новиковского Авдотьина… Л князю Прозоровскому — шиш! Вот уж нескладный на мою голову навязался! Не умеет дело вести, без твоей помощи ничего не смог бы, Степан Иванович?

— Конечно, не смог бы, — осклабился Шешковский.

ШЛИССЕЛЬБУРГ

«При истоке Невы из Ладожского озера, в 60 верстах от города Санкт-Петербурга, на низменном песчаном острове — Шлиссельбургская крепость. По названию острова первоначально именовалась «Ореховой», или «Орешком».

Из старого словаря

Пушка палила в полдень. Ветер с Ладоги сминал звук выстрела, отбрасывал его за Неву в леса. Из камеры было слышно, будто лопалась хлопушка.

Но, когда на озере разгуливалась волна, крепость гудела. Николай Иванович припадал к зарешеченному окошку и слушал. За крепостной стеной, за Королевской башней тяжело били волны. Низко бежали встревоженные тучи. Птицы прятались под трехметровыми стенами: птицам в крепости было хорошо, покойно.

На втором верхнем этаже каземата стонал беглый арестант Протопопов, приговоренный к заключению в крепости «за отвращение от веры и неповиновение церкви». В непогоду он делался буйным, кричал, рвал решетку, слал проклятия богу. Николай Иванович в отчаянии затыкал уши.

— Доктор! Что делать? Его надо вразумить…

Багрянский лежал на кровати, задрав уже отросшую в Шлиссельбурге бороду.

— Мы бессильны, — мрачно отвечал он, — мы в могиле.

— Нет! Когито эрго сум. Мы мыслим, следовательно, существуем.

— Вы помните латынь, — усмехнулся доктор. — А я стал забывать свое имя.

— Мы здесь всего лишь полгода. Что же будет с нами через четырнадцать лет?

Багрянский молча провел пальцем по стене. На пальце остался жирный слой пыли.

— Вот что…

Николай Иванович отошел к окну.

Вечером он шептался с караульным солдатом, в чем-то его убеждал. Солдат привел офицера. «Доложу коменданту», — ответил офицер.

Через два дня загремела дверь, и Новикова вывели в сени.

— Твоя просьба удовлетворена, — сказал офицер. Солдат держал в руках ящик, в котором сидела курица на яйцах.

Николай Иванович счастливо улыбался.

— Ящик пусть стоит здесь, — продолжал офицер. — Будешь выходить со стражей. Но если что-нибудь задумал, помни: прикую к стене.

С той поры у камеры номер девять Секретного дома постоянно раздавалось кудахтанье курицы и писк цыплят. Николай Иванович каждый день с нетерпением ожидал, когда загремит ключ в двери и солдат разрешит проведать ему своих любимцев. После того как вывелся третий выводок и ни одно яйцо не пропало, из каждого явился на свет пушистый комочек, караульный солдат поразился:

— В жизни такого не видал! Ты, верно, колдун?

— Нет, не колдун! — отвечал Николай Иванович.

— Как же ты не колдун, ежели из всех яиц цыплята выводятся?

— А я вот сухой мох подкладывал, наседке легче греть, — объяснял Николай Иванович.

— Эвон мох! Ты, верно, курицу заговаривал. Все шептал что-то над ней.

— Я с ней беседовал. Скучно здесь, а курица умная.

— Врешь, колдовал. Тебя за черную магию и посадили в крепость. Ты, сказывают, золото из камня делал.

Николай Иванович вздыхал в ответ, а солдат пуще прежнего уверялся в том, что преступник, коли захочет, так и на метле из крепости улетит. Недаром за ним особый надзор вести приказано, недаром содержать его одного на нижнем этаже велели, только разрешили быть при нем доктору и слуге, но чтоб соседей не было.

Весной, только пригрело солнце, курицу выпустили во двор, и Николай Иванович, припав к окну, часами жадно следил за тем, как гуляла его любимица, а если она удалялась, тревожился.