Восьмая муза

Безбородое лицо Багрянского (бороду комендант разрешил сбрить в виде особой милости) белело в сумраке. Доктор притих с того дня, когда, сообщив о смерти Фалалея, выплеснул свое раздражение и усталость. Больше они о Фалалее не говорили, словно боясь дотронуться до раны. Доктор поил Новикова настойками из трав, которые приносили караульные солдаты, и молчал. Ему теперь было дозволено выходить из камеры в крепостной двор гулять. Багрянский в сопровождении Филиппа шагал вдоль крепостных стен, глубоко дыша, счастливо озираясь, рассматривая каждую букашку. Он возвращался в камеру, принося с собой запах озера, виновато улыбаясь, словно стыдясь своего счастья. Он рассказывал о том, какая птица пролетела над крепостью и как он хотел поймать ящерицу, греющуюся на камне, но раздумал: жаль было неволить ее. Затем доктор садился за стол и записывал некоторые свои медицинские соображения и рецепты. Он стал пить вместе с Николаем Ивановичем настойку из нескольких трав, оказывающих успокоительное действие, и спал теперь помногу.

Однажды в камеру явился комендант Колюбакин. Был он трезв, держался прямо, чело сурово нахмурено: хоть лепи с него римского цезаря. Он прошелся по камере, зачем-то постучал по стенам, подергал решетку на окне и, скрестив руки на груди, вопросил:

— На что жалуешься?

— Доволен всем, — отвечал Николай Иванович, с интересом рассматривая коменданта. Тот откинул круглую голову и захохотал, сразу потеряв сходство с римскими цезарями.

— Ха-ха!.. Рубль на день… Но могу похлопотать о дополнительных ассигнованиях. Питание преступника зависит от его поведения.

Колюбакин шагал по камере и ударом каблука ставил точку после каждой фразы.

— Что арестант думает о себе и об отечестве, то и ест. Думы гнилые, и еда гнилая.

Заключенные молчали.

— Однако всяк своего счастья кузнец. Вы, господин Новиков, словом владеете, библию читаете. Слово лечит, слово и кормит. А говорю я к тому, что смутьяна Протопопова надо на путь истинный наставить. Он от веры отверзается, в буйство приходит, тюрьму будоражит, покаявшихся смущает. Пробовали мы его уговорить, посекли немного — не помогает. Вы бы побеседовали с ним о божественном, рассказали, просветили заблудшего. Побеседуйте с Протопоповым, растолкуйте про обязанности человека, объясните ему, кому бог помогает, а от кого отворачивается. Вон Савва Сирский, фальшивомонетчик, молится ежечасно, на лбу шишку уж набил от поклонов, но душу свою спасет. Побеседуйте, а я похлопочу о довольствии.

— Плохой из меня проповедник, господин комендант, — сказал Новиков. — Я болен.

— А вы не отказывайтесь, господин арестант, — сердито сказал Колюбакин. — Уха-то вкусна?

— Вкусна…

— То-то. Завтра Протопопова приведем.

Перед обедом следующего дня Багрянского и Филиппа вывели на прогулку… Минут через пять снова загремела дверь, и караульный солдат Степан втолкнул в камеру какого-то человека.

Николай Иванович невольно отпрянул. Перед ним стоял кряжистый, в изодранном арестантском халате мужик с длинной бородой и длинными, до плеч, волосами. На лице по-детски тоскливо светились серые глаза.

— Кто ты? — Николай Иванович ощутил, как быстро забилось сердце.

— Протопопов. Не бойся… Чего тебе бояться, коли ты можешь превратить человека в камень, а камень в золото.

— Вздор… Кто тебе сказал?

— Это все знают, не скрывай. Ты мне нужен. Мы сбежим с тобой из крепости.

— Из Шлиссельбурга еще никто не сбежал.

— Молчи… Слушай, — шептал Протопопов. — Я через Степана-солдата дам тебе знак, Степан верный мне… Значит, в ту ночь побег. Ты заговоришь офицера, пусть он онемеет как бревно.

Николай Иванович засмеялся.

— Эх, Протопопов, я сам стал как бревно.

— Как офицер онемеет, Степан откроет двери.

— А ежели не онемеет? — уже спокойно спросил Новиков.

— Не онемеет, так я его пришью.

— Ты бога-то не боишься?

— Слыхал про такого, да не верю. Миром черти управляют.

— Так ты меня за черта принимаешь?

— Ты колдун. Черной магией владеешь. Я знал одного пугачевца. Его уж солдаты было схватили, а он мышью обернулся и ушел. Слово знал.

— Слова мои бессильны. Оттого и в крепость попал.

— Может, ты уже силу колдовскую потерял? — с подозрением спросил Протопопов.

— У меня и не было ее.

— Не было? Ну уж врешь, — успокоенно сказал Протопопов. — А почему курица все яйца высиживала?

— Это курица волшебница, а не я.

Протопопов отчаянно закрутил головой.

— Барин, не смейся надо мной! Был я дурак, а теперь маленько поумнел.

— Как же ты поумнел, коль про бога забыл?

— А ты стыдить меня будешь, в веру обращать? — настороженно спросил Протопопов.

— Что же я тебе скажу, ежели я сам в неповиновении церкви обвинен?

— Вот и я говорю! Ты такой же, как я, — обрадованно воскликнул Протопопов и опять понизил голос: — И дорога нам с тобой одна — на волю! Золото сделаешь, ничего тогда не страшно, С деньгами ого! На Дон уйдем или на Север, оттуда в Англию. Помоги! Сила твоя, сказывают, большая. Сама царица тебя страшится. Все уйдем: и ты, и я, и доктор, и Степан.

— А Филипп?

— Филипп в лодку не поместится.

— Ах, вот как… Тогда и я не помещусь.

— Барин! На тебя вся надежда!