Восьмая муза

— Ты понимаешь свою вину, и тебе простится, — спокойно сказал он. — Не будем говорить о сем несчастии. Надо жить. От тебя жду дел для пользы отечества! — крикнул он. — Тебе деньги нужны? Проси, не стесняйся!

— Нет, — твердо сказал Николай Иванович, стараясь не думать о своих долгах в сотни тысяч рублей, которые числились за ним еще до заключения.

— Что ж царской милостью брезгуешь? А государыня говорила, что ты корыстен и что погубила тебя алчность!

Николай Иванович молчал.

— Ну полно. — Павел положил руку ему на плечо. — Иди с богом! Помни, дел от тебя жду во славу России!

Новиков низко поклонился.

На площади перед дворцом стояла коляска, у которой поджидал хозяина верный Филипп.

Николай Иванович устало оперся о руку слуги.

— Если б крылья, сейчас полетел в Авдотьино. Близ царя — близ смерти.

— По морозцу-то быстро добежим. За три дня.

Ледяной ветер с Невы швырнул вслед коляске горсти снежной крупы и присыпал следы колес.

СВЕТ СВЕЧИ

Рушились старые королевства, одерживал блестящие победы генерал Бонапарт, менялась карта Европы.

Промозглой мартовской ночью 1801 года в одну из комнат Михайловского замка ворвалась толпа заговорщиков. Царя Павла I задушили офицерским шарфом. Наутро новый властитель, Александр I взошел на отцовский трон. Россия опять ожидала перемен.

…Тихо текла жизнь Новикова. Уже десятый год он почти не выезжает из Авдотьина. По ночам тамошние крестьяне часто видят в окне желтый, колеблемый дыханием огонек…

Он просыпался раньше всех: в четыре часа утра. Зажигал свечу, садился за стол и сидел некоторое время неподвижно, не прикасаясь к бумаге, вслушиваясь в ночные звуки. Вскрикивал во сне Ваня — он спал в соседней комнате (уже тринадцатый год, со времени ареста отца, треплет сына падучая). Снизу, с первого этажа, доносилось покашливание Гамалеи…

Минувшее всплывало в памяти легко, виделось отчетливо, словно слегка пожелтевшая картинка в старом журнале, и уже не причиняло ни боли, ни радости.

Радовал его вновь обретенный дом. Каждая вещь здесь теперь стала теплой, нужной, интересной. И этот старый, покривившийся подсвечник, и стул, на котором он сидел, и кочерга у печи, и кот, трущийся у ног, — каждая мелочь была значительной, важной, имеющей особый смысл. Прежде так не было. Прежде в Авдотьи-не ему быстро прискучивало, и он спешил в Москву. Теперь мир стал узким, по не менее значительным, чем прежний, московский, хотя его освещала одна свеча.

Николай Иванович пододвинул бумагу, которую вчера принес ему староста, Герасим Лукьянов, мужик толковый, грамотный, трезвый, Герасим записал выручку, которую вчера получил от продажи двух бычков. Записан был и доход от сукна, что выделывалось на собственной авдотьинской фабрике. Николай Иванович внес цифры в тетрадь и спрятал ее в бюро.

Хозяйственными делами он займется днем; пока в доме тихо, нужно ответить Карамзину. Напрасные комплименты рассыпал Карамзин в письме: «истинный ревнитель просвещения, образованнейший человек, усилия которого так нужны обществу». Добрый человек Николай Михайлович, хочет приободрить опального помещика.

Нужны ли утешения? Он и сам утешится, побродив по берегам Северки да поговорив с мужиками.

«Однако, любезный мой, — написал Николай Иванович, — не забывайте, что с Вами говорит невежда, не знающий никаких языков, не читающий никаких школьных философов, они никогда не лезли в мою голову: это странность, однако истинно было так…»

Истинно было так… Не лезли в голову, ему всегда требовалось дело, которое давало ощутимые плоды. Ему всегда хотелось, чтобы курица несла яйца, а не только кудахтала.

«Вы меня обрадовали, что не стоите за философию. Я думаю, что только тот может назваться ищущим, который, хотя и ошибаясь, однако искал истину и, наконец, воистину найдет истину».

Он сообщил об авдотьинских новостях, пригласил к себе. Хотел было подписаться, но остановился, вспомнив о рассуждении Карамзина на астрономические темы. Ссылался Николай Михайлович на мнение астрономов, что-де существуют неподвижные звезды и оттого мир прекрасен, что они своим вечным сиянием его освещают. Величественна и прекрасна вселенная в своем постоянстве.

Подумав, Николай Иванович приписал: «Неподвижных звезд быть не может, ибо неоспоримая истина: что не имеет движения, то мертво, понеже жизнь есть движение».