Восьмая муза

Кони вихрем несут кибитку на юг. Ни на минуту не задерживают смотрители на станциях лошадей, меняют сразу, не дожидаясь напоминаний. Важную особу везут в Москву, хоть и одета та особа в разодранный тулуп.

19 ноября показалась авдотьииская церковь. Слух о приезде обогнал коней, возле дома Николая Ивановича ждала толпа.

С криком выбежал Ваня и бросился на шею к отцу. Всхлипывая, не узнавая, испуганно смотрела Варя, старшая дочь, на седобородого изможденного человека, которого шатало от слабости и от объятий. Бабы причитали в голос, целуя руки барина. Гамалея, решительно отстраняя мужиков, лезших обниматься, уводил Николая Ивановича под руку в дом.

«Экая борода, словно у разбойника…» — говорили авдотьинцы, качая головами. «Глаза светятся, как у Николая-угодника». «Обидели нашего кормильца». «Боялась его царица, ох как боялась, с испугу и померла». «Назначат теперь его генералом». Отдохнуть Новикову так и не удалось. На следующий день фельдъегерь, остановив разгоряченных лошадей у крыльца, стуча сапогами, ворвался в дом, напугав всех: не снова ли арестовывать приехал? Фельдъегерь привез приказ императора явиться сейчас в Петербург.

И снова бешеная гонка по дороге из Москвы в Петербург. «Не успел бороду побрить», — вздыхал Николай Иванович. «Ничего, оно даже лучше, — усмехался фельдъегерь, — государю императору так будет интереснее на вас посмотреть…»

Павел I принял его в Зимнем. Царь пошел навстречу, раскрывая объятия. Он ткнулся неловко лбом в плечо Новикова и тотчас отстранился всматриваясь.

— Боже, как ты изменился!

Павел вытащил платок и смахнул набежавшие слезы…

— Тебе воздастся за страдания!

— Я благодарен судьбе за перенесенное, — отвечал Николай Иванович.

— Ах, я тебя так понимаю! Дух мужает в горестях. Я сам перестрадал… Думаешь, я жил во дворце? — крикнул он. — Я был в тюрьме. Да! В тюрьме. Я был узником среди этой роскоши, тебе было легче там, в сырой яме.

Павел снова прижал платок к глазам.

— Садись! Что ж ты стоишь?! Не царь перед тобой, а друг!

Николай Иванович опустился в кресло. Все было как во сне, и сон этот уже долго длился.

Павел сел неподалеку.

— Как же ты? — спросил он, укоряюще улыбаясь. — Я тебя освободил, а ты не приехал поблагодарить меня?

— Ты занят очень. Вон у тебя целое государство, сколько забот.

— Для тебя всегда нашел бы минуту.

— Да и нездоров я.

— Лечись. Тебя примет лучший лекарь Петербурга — Штокман. Он немец. Разве русский может быть хорошим врачом?

— Может, — сказал Николай Иванович.

Павел нахмурился.

— Ты просто добрый человек. И не хочешь строго судить русских. Но, боже мой, какое отсталое это племя!

— Русских надо просвещать.

— Учение им только во вред. Ими нужно просто повелевать.

— Им нужны умные книги.

— Согласен. Но книги должны выходить из умных рук. Матушка закрыла вольные типографии и мудро поступила. Издавал всяк кому не лень! Но ты можешь издавать! Я даже приказываю тебе издавать!

— Я болен.

— Ты будешь здоров. Я прикажу тебя вылечить.

— Я поправлюсь в деревне.

— Да, в Павловске я тоже лучше себя чувствую.

— Тебе в Петербурге будет тяжело.

— Я построю новый дворец — Михайловский на месте старого. Там я родился, там хочу и умереть. А здесь меня по ночам кошмары мучат. Однажды матушка явилась вся в белом и сказала: «Непослушный сын». Зачем она так сказала, а? — крикнул он, побледнев. — А тебе сны снятся? — продолжал Павел, обмахнув лицо платком.

— Снятся. И ты недавно снился.

— Расскажи.

— Да сон нехорош.

— Расскажи! Ты думаешь, я боюсь снов? Я совсем не боюсь.

— Снилось, будто мы с тобой играем в чехарду.

— Ха-ха! Вот вздор!

— Прыгаем мы этак друг через друга. Я дальше тебя прыгнул. Повернулся назад. Глядь, ты стоишь без головы.

— Вздор! Почему без головы? — опять бледнея, закричал Павел.

— Не знаю. Сон такой.

— Вздор, — задумчиво сказал Павел. — Ах какой вздор!

Он вскочил и забегал по комнате.

— Мне сметное снилось. Будто я езжу на Алешке Орлове верхом. Езжу на нем и хлыстиком хлещу. Вот так, вот так! Ха-ха!

Павел смеялся, взвизгивая, стегал себя платком по ягодице. Потом оборвал смех и, вплотную склонившись над Новиковым, зашептал:

— Я Алешку Орлова заставил за гробом отца моего идти, за истлевшим телом императора российского Петра Федоровича, убитого, да, убитого — я знаю! — Алешкой.

Он дышал прерывисто, и волосы от переживаемого ужаса топорщились на его голове.

— Рядом с покойной матушкой я батюшку положил. Да, из могилы вырыл и рядом положил. Слава богу, помирил их. А Алешку заставил за гробом идти, его наказал!

Павел упал в кресло, глядя расширившимися глазами на Новикова. Тот чувствовал подступающую дурноту.

— А ты где был тогда? — вдруг резко спросил Павел.

— Когда? — слабо отозвался Николай Иванович, уже плохо понимая.

— Тогда, в июне 1762 года.

— Я служил в Измайловском полку.

— Ах, ты измайловец! Нехорошо. Отчего я не знал, что ты измайловец? Погубили тогда батюшку.

— Да, погубили, — еле слышно сказал Николай Иванович.

Павел отер лицо и сунул платок за обшлаг рукава.