Восьмая муза

Он прижал Новикова к своему огромному животу, и из маленьких, заплывших глаз выкатилась слеза.

— Степка! — заорал он. — Тащи на стол! Кулебяку тащи! И яблочек моченых! И водку! Стерлядку не забудь! Лучку положи!

Ляхницкий вдавил Новикова в кресло и сам грохнулся в другое.

— Господи! Какая же ты злючка! Не хочешь знаться со мной! Заперся в Авдотьние и носа не кажет.

— Нездоров. Хозяйство много сил отнимает, дети.

— Ах, я понимаю тебя, хозяйство — это бездна! Сколько забот! Вот и я как белка в колесе целый день кручусь по хозяйству. Но если я крутиться не буду, ничего не сдвинется. Вот Степка и луку не положит без моего напоминания. А дела по Английскому клубу! Ты был в нашем Английском клубе на Тверской?

— Не довелось.

— И в бильярд не играешь?

— Мм… признаться, нет!

— Ах, боже мой, так нельзя жить. Тебе надо выходить на общественную арену. У нас в клубе три бильярдные комнаты. Я столько сил вложил, чтобы содействовать развитию клуба. Зато любовь друзей — награда. Без друзей мы — ноль. Тебе нельзя сторониться людей! Ты непременно должен прийти в Английский клуб, это твой общественный долг!

— Постараюсь.

— Нет, ты дай обещание.

— Изволь, даю!

— То-то! Степка! Ты меня уморишь!

— Чичас…

— У меня к тебе маленькая просьба, — нерешительно сказал Николай Иванович.

— Готов исполнить большую.

— Видишь ли, у меня есть намерение снять университетскую типографию в аренду.

— Великолепно!..

— Чтобы дело совершалось быстрее, нужны рекомендации больших людей. Ну, скажем, твоя…

— Но ведь я человек маленький, — радостно сказал Ляхницкий.

— Ты всегда был большим человеком. В гренадерской роте ты стоял на правом фланге.

— Шутник. Ты не разучился шутить. Степка! — заорал Ляхницкий.

— Иду-у!

— Ну так как же? — спросил Новиков.

Ляхницкий прищурил глаза и покачался в кресле.

— Но ты ведь признайся, Николаша, немножко якобинец?

— Ты ведь знаешь, — медленно, с напряжением заговорил Николай Иванович, — масоны против всякого насилия над личностью, против всякого якобинства.

Вошел Степка с подносом.

— Что мы будем толковать о якобинцах? Лучше отведай-ка стерлядки…

— Аппетиту нет.

— Вот и обиделся. Вздор какой! Ты должен понять, что сейчас происходит в мире. Наполеон угрожает России, вокруг шныряют его шпионы.

— Я уже был прусским шпионом, с меня достаточно. Прощай! — Николай Иванович решительно пошел к выходу.

— Ведь это глупо, гордец! Стой!

Николай Иванович не остановился.

Вечером явился чиновник от генерал-губернатора Беклешова с приглашением посетить Московское собрание. Николай Иванович, растерянно разглядывая пригласительное письмо, велел Филиппу закладывать лошадей.

Он вошел в залу, и празднично-ребяческое чувство вдруг охватило его. Музыка плескалась в люстрах, сливаясь с блеском свечей. Белые прекрасные колонны уходили ввысь, подпирая невидимый потолок. Николаю Ивановичу захотелось отбросить свою связанность и робость, пройтись беззаботно по этому сверкающему полу и — черт возьми! — пригласить даму. Он покачивался в такт музыке, сладостно забываясь, спохватываясь, посмеиваясь над собой. Да, да, он не будет стоять в стороне, он станет танцевать со всеми, делать то, что хотят все…

Из толпы вынырнул чиновник и, поклонившись, сказал, что его превосходительство генерал Беклешов ждет в комнатах для беседы.

— Рад видеть снова в столице выдающегося книгоиздателя, — сказал Беклешов, радушно разбрасывая в стороны руки, будто для объятия. Он усадил Николая Ивановича в свое кресло, сам же присел рядом на стульчик, словно подчеркивая важность гостя и собственную незначительность, стал расспрашивать о детях. Потом осторожно осведомился о намерениях, с коими Новиков прибыл в Москву.

— Намерение прежнее — издавать книги.

— Похвальная верность своему делу. Но меня беспокоит ваше здоровье и силы.

— Сил мало, однако, надеюсь, хватит.

— О, надо беречь себя.

— Если не черпать из колодца, вода протухнет.

Беклешов посмеялся, задумчиво пощелкал пальцами, присел в кресло.

— Где хотите издавать сочинения?

— Обещана университетская типография, как и прежде.

Беклешов нахмурился.

— Там студенты… Ныне беспокойны стали. Я недав-но отчитал нескольких мальчишек-крикунов.

— Простите, не понимаю.

Беклешов отвел глаза.

— Студенты… мм… Могут дурно понять… Бывший… мм… масон… мм… издает книги.

— Бывший преступник, вы хотите сказать?

— Ах, зачем так? Масон, который имеет своеобразные… мм… неправильные взгляды.

Николай Иванович провел рукой по лбу.

— Нет, нет, вы рассудите меня, — заторопился Беклешов, — я сочувствую вашему делу, но интересы отечества нельзя не учитывать. Наполеон угрожает России. Это коварный враг.

— Наполеон враг. А мы не враги ли себе? Прощайте!

— Вы сердитесь, значит, вы не правы! — донеслось ему вслед и оборвалось. Он перестал слышать.

Музыка гремела, бал был в разгаре, но Новиков шел по Московскому благородному собранию, как по глухой пещере.

Утром он увидел склоненное над собой лицо Филиппа, услышал его слова.

— Ну слава богу. Я вчера перепугался. Я вам говорю, а вы ни слова в ответ, словно бы не слышите.

— Вот что, Филипп. Укладывай пожитки. Едем в Авдотьино.