Восьмой день недели

— Теперь нам нужно успокоиться. А тебе… я привез эффективные таблетки. — Виктор начал рыться в карманах куртки, извлек на свет ярко раскрашенную коробочку, выкатил на ладонь беленький кругляшек, подал Пелагее. — На, выпей с водичкой. Лекарство это любую тревогу, как рукой снимает.

— Оставь себе, — Пелагея отвела руку, — в жизни таблеток не пила, а ты… зачем тревогу сымать? Не чурбаны мы, люди. Жизнь-то, дитятко, из двух половинок состоит: из радостей да тревог.

Будто изнутри толкнуло Пелагею. Она беспомощно оглянулась, как бы ища поддержки, села. Виктор взглянул на нее со стороны, отметил перемены: нос заострился, щеки — будто пергаментные, движения замедленные, неуверенные, как у ослепшего человека, впервые шагнувшего на людную улицу.

«Нужно обязательно выхлопотать для бабули путевку в профилакторий, — подумал Виктор, — кажется, она ни разу и в санатории не была». — Ему впервые стало стыдно: «О сотнях людей заботимся, а одного, родного человека, труженицу, обошли вниманием». Виктору припомнились вечерние беседы за чаем у Николая Николаевича. Старик любил читать мораль, но… слушать его было интересно, словно читаешь книгу, в которой говорится о вещах, лежащих на поверхности, но заметить их дано далеко не каждому. О чем только они не перетолковали за последние три-четыре года: о совести и чести, престижности и щепетильности, долге и хамстве, благородстве души и благородстве дела.

— С нами, с нами Кирьян Потапович, — Пелагея медленными шажками двинулась по комнате, — смотрит на нас со всех сторон. — Повела сухой рукой вдоль стен, дотронулась указательным пальцем до массивной фигурной вазы из цветного стекла. — В цехе, глянь, машины Кирьяновы работают, в музее поселковом — ваза знатная «Царевна-лягушка» людей радует, а в парке…

— Федоровна, ты извини, конечно, гости-то словно кони застоялись, — вмешался в разговор Матвей, не отпуская горлышка бутылки. — Живой о живом думает. Человек памятью славен. Эх, мне бы Кирьянову долю.

— Ничего плохого не скажешь, стоящий был человек, — Ксана, заметив растерянность Виктора, застывшего посредине комнаты, чувствуя, что парень не знает, как себя вести в подобных обстоятельствах, решительно подхватила Пелагею под руку. — Пойдем, Федоровна, помогу стол накрыть. Все, что есть в печи, да на стол мечи. Это по моей части. — Подмигнула Виктору. — А молодой хозяин пусть отдохнет с дороги.

— Мудрое предложение, отказаться — грех.

Ксане показалось, что Виктор даже обрадовался:

— В самолете, в районе Челябинска, малость поболтало нас, попали в грозовой фронт. — Виктору стыдно было признаться: бросок через всю страну отнял силы. — Я чуток полежу, а потом… — сколько раз мечтал на островах — пробегусь по тропочке к вербиловскому лесу, зарядку хоть сделаю. Ты не против, бабуля?

— Иди, иди, — лицо Пелагеи вновь смягчилось. — Туфли энти, беговые, в кладовке, за ящиком. Да, гляди, далеко-то не забегай, скоро люди к нам в дом пожалуют.

— Приказ начальника — закон для подчиненного! — Виктор шутливо отдал старухе честь, кивнул Матвею и Ксане, стоящим рядом, вышел из комнаты, прихватив кожаную сумку.

— Н-да, — Ксана поставила опустевший портфель в угол, — есть люди, что живут грешно, помирают смешно, а Кирьян Потапович и жил первым, и ушел последним. Самая крайняя теперь будет его могилка на старом кладбище. — Ксана замолчала, осеклась, запоздало заметив, как расширились от изумления зрачки тетки Пелагеи.

Действительно, услышав эти слова, старушка отшатнулась, отступила к стене, ноги едва держали ее, из головы не выходили слова Ксаны. «Что за вздор несет — похоронили Кирьяна последним на старом кладбище. Последним? Разве больше люди умирать не будут?» Глядела во все глаза на Ксану, ждала разъяснений.

— Старое кладбище вроде закрывают, — пояснила Ксана, — ты разве не слышала? — Снова пожалела о сказанном. Ее слова почему-то окончательно выбили старую женщину из колеи. Как часто мы поступаем опрометчиво по отношению к людям: сначала скажем, потом подумаем. Матвей и Ксана переглянулись: Пелагея, едва переставляя ноги, вышла в кухню.

— Что это с ней? — насторожился Матвей. — Не ты ли, языкастая, ненароком обидела.

— Не я, любовь. Она как зимняя стужа обжигает. Испугалась старушка, что на разных кладбищах лежать с мужем будет. — Взглянула в лицо Матвея, едва не укорила вслух: мол, Пелагея — однолюбка, не то что ты. Жена всего два года как умерла, а он уже за бабские юбки цепляется. Но, вспомнив про свои собственные семейные неурядицы, смолчала. А Матвей, проводив взглядом Пелагею, подозвал Тамайку:

— Ты мороженое любишь?

— Вкусно!