Восьмой день недели

Пелагея, скользнув взглядом по портрету Кирьяна, увитого черным крепом, подошла к столу, взяла графинчик, налила рюмку водки, протянула Николаю Николаевичу, себе плеснула на донышке красненького:

— Ко времени ты припожаловал, Николаша, ко времени. Помяни нашего незабвенного Кирьяна Потаповича, очень тебя прошу, не погребуй.

— Не погребую. — Николай Николаевич взял рюмку на тонюсенькой ножке в свою лапищу, тяжко вздохнул. — Был бы верующим, пожелал бы Кирьяну царствия небесного да спокойной житухи на том свете, потому как на этом отдыхать мужику не выпало. — Николай Николаевич выпил рюмку водки, не поморщился, поймал вилкой скользкий груздь, склонился к уху Пелагеи. — Завтра с правнуком твоим беседовать буду, а сейчас с тобой. Обговорить кое-что хотел предварительно.

— Со мной? — удивилась Пелагея. — Эх, Николаша, я нынче как битое стекло в отвале под горой. Какой с меня спрос? Однако говори. Послушать тебя очень даже интересно.

— Приказ мы, Федоровна, издали по заведу. Как положено, «треугольником» — дирекция, партийный комитет, завком. — Николай Николаевич оглянулся на Матвея и Ксану, неловко сидевших на диване, встал из-за стола, подошел к ним, положил обоим руки на плечи. — Ребятки, погуляйте на дворе минуток десять, мне с Огневицей посекретничать нужно. Уважьте.

— Какой разговор, Николай Николаевич, с удовольствием! — первым встал с дивана Матвей, подал руку Ксане.

Председатель заводского комитета профсоюза плотно притворил за ними дверь, вернулся к старой женщине. — Так вот о чем я тебе хотел сказать: отныне тебя, Пелагея Федоровна, Кирьяна Потаповича решено занести навечно в список почетных работников завода. Имена ваши под номерами один и два будут золотыми буквами на мраморе высечены, а мраморную ту доску в стену заводоуправления вмонтируем, на самом людном месте.

— Добр ты к нам, Николай Николаевич, не забываешь Стекольниковых, — с достоинством проговорила Пелагея — не засуетилась, не кинулась благодарить. — Разве не понимаю: есть частица нашего с Кирьяном труда в заводе, но… партийный-то секретарь — человек молодой, директор — всегда с тобой заодно, выходит, ты всех и подбил.

— Да что там мы! — отмахнулся Николай Николаевич. — Народ у нас глазастый, он все видит, на ус мотает, кто как живет на свете. Люди не простят забывчивости. В порядочном обществе, а мы себя таковыми считаем, добром за добро положено платить.

— Слишком ты, слишком. Работали по-совестливому, а так…

— Футболистов, глядишь, на руках носят в тридцать-то лет, провожая из команды, а вы… сколько пропахали по стекольной целине. Да за одну машину по отливке дротов Кирьяну памятник поставить не грех. А за цветное стекло? — Николай Николаевич проследил за взглядом Пелагеи. Слушая его, она пристально смотрела на портрет Кирьяна, и он поймал себя на мысли: Пелагея, будто некий ретранслятор, передавала через себя Кирьяну все то, о чем они говорили, Николай Николаевич совершенно отчетливо припомнил, как лет этак сорок назад в его присутствии Кирьян огорошил видавших виды стеклодувов, продемонстрировав собственный метод украшения стекла. Произошло это событие тихо, буднично, хотя, конечно, позже принесло заводу громкую славу. Наркомат заказал здешним мастерам вазу для подарка какому-то важному заморскому гостю. Выполнить заказ поручили Кирьяну. Сам-то Николай Николаевич в ту пору подручным у Кирьяна состоял. Глядел во все глаза на мастера. Вид у Потаповича в тот момент был не как всегда сосредоточенный, а словно заговорщицкий. Он привычно набрал «баночку» жидкого стекла, чуть раздул, затем ловко опустил в шихту, снова сунул в расплавленную массу. И тотчас в толще стекла появились мельчайшие трещинки и пузырьки, а это всегда в прозрачном стекле считалось производственным браком. Но тут случилось чудо. В руках Кирьяна эти самые пузырьки образовали замысловатый узор, похожий на крупные снежинки. А мастер продолжал что-то колдовать, смешивал жидкости, делал все быстро, сноровисто, ловко ввел краситель в шихту и… он, помнится, тогда громко ахнул, — по всей форме сосуда разлились, разбежались яркие соцветия, ваза словно ожила, засверкала многими красками. Все стеклодувы, бросив трубки, сбежались смотреть на чудо-вазу.

— Об чем-то вспомнил? — догадалась Пелагея, пристально взглянув на лицо председателя заводского комитета профсоюза.

— Угадала. Вспомнил, как начинали. А скоро, Пелагея, приступим к выпуску особого стекла для цветных телевизоров. Да не пудами, как мечтал наш Кирьян, тысячами тонн. Эх, дела! — Николай Николаевич налил еще половинку рюмки водки, Пелагее — красненького. — Ну, за прошлое, за будущее!

— Человек завсегда проживает надеждой. — Глаза старой женщины повлажнели. Подумала о том, что не слышит Кирьян добрые слова, сказанные в его адрес. Жаль. Пелагея забыла, когда последний раз пила вино. Муж сам не пил и ей не разрешал. И от выпитого сейчас глотка все задрожало внутри.