Восьмой день недели

— На, купи пару порций! — сунул в руку парнишки рублевку, подтолкнул к двери. Появилась возможность побыть с Ксаной наедине, потолковать по душам. Вот уж воистину — мертвый в гробу мирно спи, жизнью пользуйся живущий. Ксана по-хозяйски принялась накрывать на стол, резала тонкими ломтиками колбасу, ноздреватый сыр, раскладывала по тарелкам соленые огурцы да помидоры. Матвей стоял рядом, локоть к локтю, ловко откупоривал банки со шпротами, сельдью, горбушей, то и дело многозначительно поглядывая на женщину, не находя повода, чтобы начать тот, главный разговор. Ксана, конечно, чувствовала на себе его откровенно влюбленный взгляд. И это было ей весьма приятно. Поглощенные молчаливой игрой, друг другом, они и не заметили, когда вернулся с улицы Тамайка, уселся у окна, долизывая мороженое. У ног парнишки примостился пушистый кот со странным именем Франтик.

— Ишь, Франтик гостей зазывает, — Матвей кивнул в сторону кота. Франтик усиленно умывал мордочку лапкой, — и Тамайка в окно кого-то высматривает.

— Постой! Однако, совсем правильно ты сказал, дядя Матвей! — Тамайка соскочил со стула, спугнув кота, закричал тенорком. — Тетка Пелагея! Тетка Пелагея! Где ты есть? Начальник завкома, однако, сюда идет!

Услышав взволнованный голос парнишки, из кухни вышла Пелагея, вытирая о передник мокрые руки.

— Пожар, что ли, в доме?

Тамайка вместо ответа рванулся к окну, хотел что-то сказать, но не успел, подбежал к двери, предупредительно распахнул ее. И все увидели на пороге полноватого мужчину лет шестидесяти. На морщинистом лице синел шириной с палец шрам. На голове гостя была ондатровая шапка, лихо сдвинутая на затылок, на плечах коричневая куртка «на молниях». Недавно такие куртки в большом количестве завезли в торговую сеть поселка, и профсоюзное руководство приоделось «под председателя» заводского комитета. Гость сдернул шапку, правой рукой привычно пригладил кругообразными движениями седые волосы, концы которых были наподобие восточных крыш загнуты кверху, казалось, на голове Николая Николаевича надета, помимо шапки, еще и шляпа с загнутыми полями. Пелагея вымученно улыбнулась гостю, протянула навстречу худые руки:

— А, это ты, Николаша! Проходи, проходи, пожалуйста. Всегда рады тебя видеть. Ну, здравствуй! — Они троекратно, по-русски облобызались. Матвей и Ксана тем временем, не сговариваясь, отступили в глубь комнаты, затененной старыми фикусами, с невольной робостью поглядывали на председателя заводского комитета профсоюза. В заводском поселке имя Николая Николаевича было окружено своеобразным ореолом. Знал его стар и млад, пожилые за глаза называли уважительно «батей», молодые — по имени-отчеству. Председатель сам происходил из местных, потомственный стекловар, что особенно ценилось здесь. Помнили его люди еще бригадиром, начальником смены, позже возглавлял он стекольный цех, долгое время был секретарем партийного комитета. Когда стали побаливать старые раны, надумал «батя» не без ведома врачей уйти на тихую должность, в диспетчеры. Однако и там люди засидеться ему не дали — на первой же профсоюзной конференции выбрали в председатели.

Во время войны партизаны взвода разведки, которым он командовал, окрестили его «батей». И в мирное время «батя» оставался таким же вдумчивым, строгим и заботливым к людям, не ведал снисхождения к разгильдяям, пьяницам, особенно к той категории людей, для которых нет ничего святого, кто равнодушен к труду, заражен скепсисом, зато, как шутили в поселке, готов был «отдать последнюю рубаху» честному труженику. К «батиным» чудинкам на заводе, в поселке давно привыкли. «Чудачество» стало некой мерой его поведения. А действия его и впрямь были часто непредсказуемы. Мог, к примеру, Николай Николаевич в день зарплаты заглянуть в любую первую попавшуюся квартиру, где жили заводчане, чтобы посмотреть каков в семье моральный климат в день «праздника электронщика» — получки, как питаются люди, как размещены в квартире дети. Мог, завидя идущего по тротуару кадрового рабочего, а людей он знал поименно очень многих, остановить машину, отложив все дела, отвезти бывшего стекловара в поликлинику или даже на деревенский рынок, мог взять из рук нерасторопного бункеровщика лопату и самолично показать, как следует быстро и ловко смешивать шихту, мог решительно вычеркнуть свою фамилию из премиального списка, если считал, что вознаграждения не заслужил, мог, например, каждое воскресенье ходить в детский дом, брать пару мальчишек и вести к себе «на варенье». Много лет вспоминали в поселке, как Николай Николаевич «обмывал» свое выдвижение. После профсоюзной конференции был накрыт стол на пятьдесят персон. Получив билет, Николай Николаевич попросил показать список приглашенных, узнал стоимость «банкета»: 500 рублей. Тут же выложил свою десятку и уехал. Само собой разумеется, банкет прошел скомканно и невесело, а утром «гости» понесли в кассу комитета червонцы — каждый знал: «батя» обязательно проверит, сделано ли это.