Воспоминания

По мужу фамилия тёти Мани была Бубнова. Я ни разу не видел этого Бубнова, о нём у нас, по крайней мере при мне, не говорили. Не знаю, что было тому причиной. Уже много позже, познакомившись со многими вариантами причин, по которым чьё-либо имя не хотели упоминать, я вдруг подумал, уж не был ли мужем тёти Мани бывший народный комиссар просвещения Бубнов, разоблачённый и расстрелянный. Но это не так, не подтверждается сообщениями из иных источников. Я разумно решил, что раз об этом не говорят, то и не надо. Тётю Маню я очень любил. Они жили в центре Москвы, около площади Маяковского. Считалось, что моя мама умеет вкусно готовить, но совершенно очевидно было, что так, как тётя Маня, не готовит никто. Восхваления качествам приготовляемых ею блюд вызвали ответную реакцию в моей младенческой, но уже злобной душе: я возненавидел домашнюю кухню, и даже последующее знакомство с лагерной кухней не погасило ненависти. Только выехав за пределы СССР и первый раз посетив «Мак Дональд», я понял, о чём я мечтал всю жизнь. А рестораны с официантами – долой! да здравствует мировая революция!

У тёти Мани было три дочери: старшая Лёля, средняя Тома, то есть, Тамара, и младшая Люся. Люся была старше меня лет на пять. Она была очень хорошенькая, и в военные годы – ей было около двадцати – не было отбоя от кавалеров, в основном младших офицеров-фронтовиков, приезжавших на побывку. Уж вовсе не берусь разбираться в её делах, но один эпизод мне запомнился. Не помню, каким образом я очутился в их доме в этот вечер, и только потом до меня дошло, что там происходило. Из-за чего, не знаю, но трое молодых лейтенантов или младших лейтенантов решили показаться друг перед другом, и сыграли в игру, на Западе называемую «русская рулетка». Только чтобы показать свою храбрость и презрение к смерти, каждый брал револьвер другого, прокручивал барабан, приставлял дуло к виску и спускал курок; было известно, что в барабане ровно одна пуля. Люся пыталась во что-то вмешаться, но желание покривляться и не ударить в грязь лицом – лейтенанты вроде не были знакомы друг с другом ранее – оказалось всепобеждающим. Никто не застрелился и никто не стал проверять, а была ли в самом деле пуля в барабане (я слышал, много позже, о такой проверке с неудовлетворительным для кого-то исходом, но не знаю, нашлась ли для этого кого-то пуля в барабане или всё ограничилось битьём морды).

Люсина судьба оказалась трагичной. У неё, много позже, появились расстройства мышления. Мне стыдно писать, но что поделать, я не помню точно: она, кажется, выбросилась из окна высокого дома и разбилась.

Я очень любил старшую из сестёр, Лёлю. И это вот тоже трудно описать, у нас вовсе не было прочных отношений кузины и кузена. Но во всех ситуациях, а таких было много, где родственная приязнь противостояла нормам поведения советского человека, Лёля оказывалась на высоте. Я имею в виду, что она предпочитала родственную приязнь.

Только два эпизода запомнились мне из области моих отношений с Тамарой. Похоже, что в моём рассказе их легко будет объединить. Я, уже давно освободившийся из лагеря (кстати, как это замечательно говорится: «освободившийся». Тебя посадили, а ты захотел и освободился), заехал в Москву, где мне нельзя было находиться дольше какого-то, вроде 48-часоваго срока. Участковый милиционер Геворкян, кому моя законопослушная мама сообщила о моём приезде, сказал, что через двое суток мне надо уехать, а у меня так не получалось. Пользуюсь случаем, чтобы сказать, что этот Геворкян был очень порядочным человеком и мог закрыть глаза на ещё более свирепые нарушения закона. Мне предложили ехать к Тамаре, и она отказалась меня принять хотя бы на одну ночь. Возможно, в её биографии было что-то, научившее её серьёзно относиться к проискам врагов народа. Я от неё поехал к своему другу Саше Волынскому, извинился за позднее появление, и Саша сказал: «живи у меня, сколько хочешь». Я у него пробыл три дня; это был какой-то «правительственный» (в прошлом), а значит, особо надзираемый дом, и благополучно отбыл туда, где мне полагалось находиться, в город Тарту.

Прошло много времени, я был уже вполне респектабельный, до поры до времени, гражданин, доцент и кандидат наук. В маминой квартире, куда я заехал не помню почему, я увидел Тамару. Шел разговор о том и о сём, и ни с того ни с сего Тамара стала говорить, что везде, в частности, в том учреждении, где она работает, засилье евреев. Я сказал, что я так не считаю, она чего-то на это сказала, и через какое-то время, продолжая не соглашаться с Тамариными тезисами о врожденной зловредности всех евреев, я спросил ее: а помнишь? вот как было дело (а к тому времени я уже был реабилитированный и всякое такое, и под иным углом рассматривались различные поступки прошлого): ты меня, двоюродного брата, которому негде было ночевать (я уже малость выпил к этому моменту), к себе не пустила, а еврей Сашка Волынский сказал: живи у меня, сколько хочешь. Реакцией Тамары были остолбенение и истерика; результирующий вывод был, что вот де чего евреи вытворяют.