Воспоминания

– Нам теперь легче будет добиться всего, потому что военный министр – наш.

Когда против этого стали возражать, указывая, что Поливанов чуть ли не кадет по убеждениям и ставленник октябристов, Дубровин рассвирепел и показал письмо военного министра, где тот пишет:

«Я ваш душой и всеми помыслами. Но для нашей же пользы надо, чтобы я надел другой мундир».

Старец, узнав об этом, сказал:

– Дуракам грамота во вред. Кабы министр Поливанов был неграмотный, то он бы такого письма не написал. Гнать дураков надо! Дурак и мошенник!

А Лелечке сказал:

– Ты, Аленка, пощупай, что они про меня говорят. Я их не боюсь, а занятно, как дураки бродят кругом да около, а в саму точку не попадут.

Лелечка рассердилась:

– Я не шпион.

А старец поцеловал ее и сказал:

– Не шпион, а мой друг.

* * *

Сана сидела вчера. Чего-то хмурится. Ее Эрикович что-то дурит с немочкой[302]. По-моему, этому надо бы положить конец. Сана хотя и говорит, что это ее не трогает, однако вижу, что оно не совсем так. Сана, правда, не девочка. И хотя она тоже не теряет времени даром, однако у нее все иначе: она помнит, что у нее есть семья и обязанности. А эта немочка так его захватила, что он может все позабыть.

Надо с ним поговорить. Указать ему на то, что мы все не только связаны семейно, но – что еще важнее – государственно. А она между нами чужая и может оказаться небезопасной.

Буду с ним говорить, не сказавши ей. Бедная моя, она все же страдает.

Господи Боже мой! Где счастливые люди, где счастливые браки, где счастливая любовь? Пока влечет, пока горит – есть хоть спасение. А потом? Горе и боль, боль до слез…

Спрашивает у меня Сана:

– О чем ты все пишешь – о государственном или о своем?

На этот вопрос я ей не могла ответить по совести. Сказала, что обо всем. Но когда начинаю разбираться в самой себе, то вижу, как мне трудно на этот вопрос дать ответ по совести. Это потому, что у меня все смешалось и перемешалось. Ведь уже более девяти лет, как все мое отнято – это государственное! Отняла Мама. А может, не столько она, сколько моя связь с ними, с царями…

Когда я была молодой и любила такой горячей любовью, когда и меня любили по-хорошему, когда могла быть своя семья, дети, которых я так люблю… сделалось совсем иначе. Для государственных удобств, чтобы иметь, как игрушку, около себя, мне предложили взять в мужья Вырубова. Мы совсем не были друг другу нужны. Ну, и ему и мне, по нашей близости к ним, надо было быть вместе. Женились: он кого-то оставил, я оторвалась от любимого. Любимый для тех же удобств, чтобы быть ближе ко двору, женился почти так же, для удобства.

Когда потом судьба нас снова столкнула, когда блеснул луч счастья – его отобрала Мама. А может, и не отобрала, а он сам отошел… На моих глазах, рядом со мной, он все отдавал ей. А она, как властная царица, брала все как должное. Не видя, не чувствуя моих страданий… И все шло так, и все шло так… Где же личное, о чем я стала бы записывать? Какие-то мимолетные ласки, поцелуи на минуту… Свои и чужие. Кому это нужно? И теперь, и после – никому не нужно.

А кроме того, мои записки будут после меня. И всякий, если пройдут десятки лет и они попадут кому на глаза, всякий будет в них искать не мое, а государственное. Не про меня, а про царей…

Я даже не знаю, нужно это кому или не нужно. Может, и не нужно. Потому что от них не научишься царствовать. Они не годятся в учителя.

Сана мне сказала – она это знает от Лили[303], – что во дворце многие ведут записки. Пишет, между прочим, Тютчева[304]. Воображаю, сколько желчи, сколько злобы в ее записках. Она нас всех, особенно меня и старца, ненавидит. И я даже подозреваю, что она и к детям не искренна. Она любит только Таточку[305], потому что избрала ее своей доверенной. А Олечки она не любит.

Интересно, для чего и для кого она ведет свои записки? Если бы я знала, что это просто невинные, хоть и злобные записки, но я думаю, что там может быть нечто худшее. Она, как это ни странно, как уверяют (об этом даже намекала Мадлен), поставила себе целью уничтожить старца.

Мадлен мне сказала по этому поводу:

– Я тоже готова ему (Григорию Ефимовичу) перервать горло, но так, чтобы ей не было больно. Ну, а она Маму тоже не любит!

Мадлен права, но при таких условиях записки Тютчевой особенно интересны. Их надо во что бы то ни стало достать. Это я поручила Верочке.

Пишет и Мадлен, но она пишет так, чтобы «Маме не больно». Не думаю, однако, чтобы ее записки имели большое достоинство. Она слишком погружена в слежку за всеми, кто окружает Маму, и потому многое от ее глаз закрыто. О ее писанье я не думаю. Оно, конечно, попадет за границу.