Воспоминания

– Нет, – говорит, – до чего довели эти собаки!.. Все брешут, все брешут, друг от дружки кусок рвут!

Утешая меня, сказал еще вот что:

– Ведь ты – часть моей совести. Мое зеркало! А разве можно от зеркала лик свой спрятать? Не можно, не можно!

Нет, он прав. Нам друг от друга не только дJла – помысла скрыть нельзя. Нет, нельзя!

Что касается меня, то я каждую мысль, каждое решение рассматриваю, примеряясь к его взглядам. Как он подумает, как он решит.

* * *

Этот граф Татищев[294] производит на меня странное впечатление. Его намечают в министры финансов. Такое сложное и ответственное ведомство, а он так мало сведущ. Кроме того, как это ни странно, но мне кажется, что он не отдает себе отчета в том, чего от него требуют. Он позволил себе такую дикую фразу:

– Во всяком случае, расходы дорогого Григория Ефимовича и на ваши нужды – будут всегда…

Что, этот идиот собирается нас подкупить государственной казной?

Господи, какая скука и тоска! Мелкие воры и взяточники. Нет, я от него положительно отказываюсь.

* * *

Вчера был отец. Он очень состарился за это время. Мне больно на него смотреть. Когда я ему призналась в этом, он тяжело вздохнул и сказал:

– Анна, разве ты не видишь, что Россия гибнет? До сих пор я еще верил, что есть выход, теперь я вижу, что мы попали в тупик. Россия накануне ужасов. В России больше нет царя… Не только Государственная дума, но и Совет, тот самый Государственный совет, который немыслим без царя, как немыслимо дерево без корней, этот Государственный совет говорит: «Царя не уважают, царицу ненавидят». Куда же идти дальше?..

Когда я ему указала, что такие слухи, может быть, исходят от великого князя Николая Николаевича, вернее – его клики, он сердито возразил:

– Ложь все это! Великий князь Николай Николаевич сам страдает не меньше нас! Он чувствует, что мы – накануне катастрофы. И что бы мы ни делали, все разрушается. Вот эта дикая пляска кабинета – это агония!

На мой вопрос, кого же отец винит во всем, он сказал:

– Об этом теперь поздно говорить. Я, быть может, сам виноват, что старцу даны такие широкие возможности…

А потом еще прибавил:

– Григорий Ефимович – это наша судьба. Что-то страшное, что должно было разрушить могущество России. Это рок… А против рока люди бессильны…

В таком унынии я его никогда не видала. В заключение он сказал:

– Только бы вовремя умереть! Не видеть позора!

Я потом заехала домой. Говорила с матерью. Она уверяет, что отец успокоился, но вообще очень мрачно смотрит на будущее. И очень боится за меня.

Потом мама заплакала и сквозь слезы добавила:

– Нам с отцом завидуют, а не видят наших слез.

* * *

Графиня Игнатьева (на правах друга матери) сказала мне вчера, что они считают, будто я виновата в том распаде, который наблюдается последние дни. Уход Щегловитова, Саблера и ужасный, по ее мнению, факт назначения владыки Питирима…

– Это, – говорит она, – какая-то политическая неразбериха, которая убивает страну…

Когда я ей стала говорить, что играю слишком маленькую роль, она так печально заметила:

– Мама слепая, а ты ее поводырь. Куда поведешь, туда она и пойдет… А все, что делает Григорий Ефимович, он делает твоими руками.

Несмотря на мои искренние заверения, что это не так, она осталась при том же убеждении.

– Григорий Ефимович, – говорит она, – это глашатай. Это, может быть, даже злой дух, но он сам по себе был бы не так страшен, если бы не ты и не другие, что им руководят. Потому что все его речи и поступки – как бредовой набор слов. И он его выясняет перед Папой и Мамой. Вы даете канву и узоры…

Как и чем я могу доказать, что гораздо меньше значу, чем они полагают? Канву дают те же министры, то есть те, кто добивается портфелей для себя или своих ставленников. Они все заранее придумывают и уже в готовом виде подают старцу. Я же чаще всего играю только маленькую роль почтальона – снести и сдать готовый пакет. И никогда от себя ничего не прибавляю и не убавляю. По той простой причине, что сама себе не доверяю. Боюсь.

* * *

Старец сказал Папе:

– Молись!.. Если Дума будет кричать…

Он показал письмо Василковой[295] о мире с Германией. Долго говорил с Папой, сказал, что Маленького надо непременно взять с собой в Ставку.

Папа ушел грустным.

Старец строго заметил:

– Лучше Германия, чем революция.

* * *

Госпожа Брасова, жена (с левой руки) в. кн. Михаила Александровича, проявила себя как подлая торговка. Очевидно, срочно понадобились деньги. И сиятельный растерялся. Разыгралась до того безобразная история, что Мама настаивала на негласной высылке этой прекрасной дамы.