Воспоминания

Случилось ужасное. Когда Путилову было отказано, он как директор Русско-Азиатского банка заявил, совместно с правлением завода, что если не будет дана субсидия, то завод вынужден будет прекратить работу. Дума, очевидно, только и ждала такого выступления, так как Родзянко с Гучковым и К^о внесли предложение секвестровать завод. Прием не монархистов – социалистов. Это предложение Государственной думе пришлось как конфетка. Всем охота не потерять ни гроша, а на чужой счет прослыть либералом. В ужасе прилетела Катюша. Ночью вызвали старца. Путилов, Погор.[288] и кн. Туманов[289] приехали ко мне – тоже в ужасе. Ясное дело, надо спасти положение. Надо, чтобы правительство голосовало против. В некоторых мы были уверены, других надо было отвлечь. Я ездила к Горемыкиной. Вызывала Игнатьеву. Эти две старые барыни при желании могут сделать более, чем вся фракция октябристов.

Однако и будучи уверены, что все удастся ликвидировать таким путем, решили: если тут не удастся, воздействовать на Папу. Это будет очень трудно. Тем более что ВПК[290] последнее время ведет какую-то свою линию, открыто заигрывая с Родзянкой. В случае успеха – а это необходимо сделать – он дает целых три миллиона. Вечером отец мне сообщил, что секвестр отложен. Все вздохнули свободнее. Но на душе такой скверный осадок, так тоскливо… Мне-то не нужны эти тысячи, особенно если их дают за сотни убитых и раненых… Ужасно! Каждый раненый в моем лазарете мне сердечно близок. И неужели я предаю их?! О Боже!

Но они все, особенно старец, убеждают меня, что мы должны сделать всё, всё – даже совершить преступление, только бы спасти армию, прекратить войну. Да, только бы прекратить войну. О Господи, вразуми и научи!

Перлюстрация писем[291] – положительно палка о двух концах. И нам, всегда окруженным врагами, с большой осторожностью надо пользоваться этой услугой агентуры. Потому что, как там ни говори, а те, что служат нам, с особой легкостью и продают нас.

На днях, по указанию Мамы, я затребовала переписку кн. Палей. Сделано это потому, что у кн. Палей (это я знаю от Саны) часто собирается военная знать и ведутся очень свободные беседы.

В это время появился молодой гр. Татищев[292], афиширующий свой взгляд «на правление Мамы». Симпатии к нему княгини становятся для всех очевидны. Было ли это женское или государственное – выяснить трудно, особенно когда имеешь дело с такой опытной кокеткой и интриганкой, как Ольга Валериановна.

С отъездом графа в Москву, а потом в имение, в Орловскую губернию, письма его к ней нас заинтересовали. В первых письмах кроме воспеваний и горячих чувств не было ничего. Потом пошли указания на «первые всходы», на «хорошую озимь». Все это, по моему мнению и мнению Мамы, мало интересовало нашу красавицу. Очевидно, она сама что-то сеяла и ждала особых всходов. На этот вопрос ответила одна неосторожная фраза княгини. Восхваляя его хозяйственные начинания, она, между прочим, пишет:

«А что, если всходы дадут такой неожиданный результат, что будет снесена не только верхушка, но и все здание?»

Княгиня тут оказалась слишком проста.

За дело взялся Комиссаров. У него хороший нюх.

Но одновременно с этим я узнала другое: что для кого-то (нетрудно догадаться – для кого) перлюстрируются мои письма и, что еще ужаснее, – были попытки заполучить письма Мамы.

Это обнаружил Белецкий и обвиняет в этом А.Н.Хвостова. Этот мерзавец на все пойдет. Но я боюсь и вот чего: а если Белецкий доносит на Хвостова только потому, что тот предвосхитил его идею? Что, если он сам торгует тем же товаром? О Господи Боже мой, как непомерно тяжело иметь дело с теми, кому не доверяешь! А как довериться этим ворам?

Вот как удивил и поразил меня старец. Я раньше огорчилась, а потом так хорошо посмеялись с ним.

Дело было так. Белецкий, предостерегая меня относительно Хвостова, по поводу того, что он дерзает наложить руку на письма Мамы, показал мне, между прочим, список писем от великих князей, и особенно от Павла Александровича, которые должны быть направлены Папе. Во время разговора и просмотра писем подъехал старец (я ждала его попозже, полагая, что он приедет поездом, а он приехал на машине Вани[293]).

Увидя у меня письма, старец спросил:

– А это што?

Белецкий стал ему объяснять, но старец сердито прикрикнул на меня:

– Ты, ты мне объясни, што это?

Я стала объяснять, но он схватил письма и швырнул их на пол:

– К черту, к черту эти бумажки!.. Разве они мне нужны? К черту!

Потом выяснилось, что он спрашивал, как я могла до его прихода, помимо его, решать какие-то дела с Белецким. Он в этом усматривал не только обиду, а заподозрил меня в том, что и я вместе с другими хочу пользоваться им как слепым орудием. Хочу использовать его темноту.

Такое дикое подозрение до того оскорбило меня, что я, несмотря на присутствие Белецкого, расплакалась.

Старец смутился. Собрав бумажки, сказал Белецкому:

– Ты уйди, голубок! Уйди, я потом кликну. Очень уж я обидел ее!

Потом стал меня, как дитя, утешать.