Воспоминания

Сана смеется, говорит, что Эрикович рассказывал, будто у него есть «дневник». Она записывал свое участие в усмирении, выставил фамилии тех восьмидесяти пяти, которые пали от его руки. И он собирался этот дневник поднести Папе. Там еще есть список женщин, убитых тогда же. Он хвастался, что среди расстрелянных была известная в Риге красавица, дочь пастора Рабонен, которая с четырнадцати лет ушла к социалистам. И эту красавицу – ей было в это время девятнадцать лет – он отдал солдатам. Они ее пожалели или она откупилась и убежала. Но он ее настиг в поле и изрубил.

Когда он хотел передать Папе запись, Папа сказал, что о мертвых надо молиться. Особенно о тех, которые умерли без покаяния. Ну и Эрикович остался с носом. Он считает, что Папа не оценил его. Болван с сердцем зверя.

Еще мне хочется написать об одном дневнике. Пишет старец. Много пишет. Вернее, он не пишет, а ему пишут. То есть записывают его мысли, его святые слова.

И как бы мне ни хотелось увидеть написанное им, я знаю, что этого нельзя. Так же как и он не увидит написанное мною. Это потому, что мы так влипли друг в друга, так перевоплотились, что нам будет очень больно узнать, что один другого может в чем-нибудь упрекнуть или неверно оценить. И еще то, что меж нами огненным столбом стоит Мама и каждый из нас по-своему подходит к этой святыне.

Старец говорит, что когда диктует свои записки Мушке, ему так больно, будто кто его держит за палец, который нарывает.

– Надо, – говорит он, – чтобы меж тобой и бумагой были только мысли и глаза. А тут все чужие руки.

Писанием Варюши он совсем не доволен. Решили сделать, чтобы его переписала Лена. Он решил, что она это сделает у него в деревне: заполнит для него и ту тетрадь, что от Кирилла Белозерского[306]. Я тоже думаю, что это будет лучше.

И еще думается мне, сколько бы ни писали всякие министры и царедворцы о царях и царстве, написанное мною и старцем будет самое правдивое, ибо мы пишем с болью, но без злобы. И потому еще, что и мне, и ему от царей уже больше ничего не надо. Они наши – цари, от нас не отойдут, как и мы от них. Это потому, что мы оба – и я, и святой старец – уже срослись с ними. И терзать нас – значит калечить их… И вот поэтому – наши записки искренние.

* * *

Мама говорила, что старец давно настаивал на необходимости убрать Горемыкина. Указывал на то, что он тайно прислуживал Думе. И когда Папа в последний раз предложил созыв Думы назначить на 1 декабря, Горемыкин настоял на 15 ноября, пояснив тем, что если Дума соберется 1 декабря, то до рождественских праздников ничего совсем не успеет сделать, так как останется для работы всего месяц.

На вопрос Папы, о каких работах он говорит, Горемыкин сослался на бюджетную комиссию и на комиссию по обороне.

А старец сказал по этому поводу:

– У Горемыкина два входа: один для Пуришкевича, другой для Гучкова. И ни одного для друзей Папы…

Когда Папа сказал Горемыкину, что Дума только тормозит работу, так как партийная борьба отвлекает депутатов от прямой работы, Горемыкин горячо возражал:

– Теперь все думские партии объединены одной идеей – выиграть, победить Германию!

Но Папа заметил на это:

– Если бы я только мог этому поверить!

* * *

Горемыкин не сумеет убедить Папу. Трудно заставить верить в то, во что сам не веришь. А он, близко зная состав Государственной думы, не может не видеть, что там нет друзей престола. Если монархисты и прикидываются таковыми, так это только в личных интересах.

Старец сказал Папе о Горемыкине:

– Этот старик играет на две стороны. Зная и видя, что Государственная дума подкапывается под царскую власть, он не может ее пугнуть по-настоящему, потому что там заседают его дружки. Он слишком стар, чтобы хитрить, а потому его убрать надо.

А когда Папа спросил, кого поставить, старец ответил:

– Мне мой голос сказал: «Ставь Штюрмера!»[307] Он очень хороший! С немцами – немец, с русскими – русский.

Он как сам из немцев, так знает, чем их ужалить можно… И как приласкать, знает!

Папа задумался, а Мама тогда заметила:

– Дед Штюрмера[308] сторожил Наполеона на острове Св. Елены, а внук будет присутствовать при уничтожении могущества Вильгельма, при подписании мира в Берлине.

Папа так грустно улыбнулся:

– Самое ужасное – это то, что я не знаю вечером, как будут звать моих министров наутро. Я не только не могу с ними сработаться, но их имен запомнить.

– Потому, – сказала Мама, – надо брать тех, на кого указывает наш Друг. Мы уже бессильны разобраться в том, кто лучше и кто хуже. А старец, действуя по указанию Бога, дает нам тех, кто в настоящий момент нужен. Нужны люди, преданные престолу.

Папа подписал назначение Штюрмера.

Старец сказал мне потом: