Воспоминания

Мой ученый старший брат называл меня «пантеистом», но это слово подразумевало душные библиотеки и подобострастных стариков, склонившихся над своими трактатами. Каким бы «истом» я ни был, я боготворил Жизнь во всех ее формах и проявлениях. Холодные московские зимы. Тишину тропической ночи на Цейлоне. Плотные синие туманы над Золотыми Воротами. Торжественную ширь Сиднейского залива. Пронзительный голос Константинополя. И сентябрьский вечер в Нью-Йорке, когда, проезжая через Центральный парк, я видел окна отеля «Савой», горящие в лучах заката.

Странно, что человек перед смертью восхищается преходящей красотой далекого прошлого, но именно благодаря таким мгновениям восторга, пережитыми мною много лет назад, я, сидя в своем кресле перед открытым окном и глядя на тюремщиков, вооруженных до зубов, вдруг различил лучезарное лицо и благословенную улыбку моего Бога. Не Иеговы, который угрожал Иову. Не мрачного владыки косноязычного вандала Павла. Но символ и сумму радости Вселенной, радостей жизни.

– Смерти нет, – сказал я себе, – нет окончательного расставания! Связи между мною и тем, что я любил с ревнивой силой обладателя, никогда не будут разорваны. Я навсегда останусь собой, буду удерживаться этим миром той же энергией, что заставляла меня сажать сады и трепетать от радостного волнения, зарываясь лицом в ветку сирени. Меня отделят не от того, что я любил по-настоящему, а лишь от того, что вызывало мое равнодушие или отвращение.

Наверное, мысли мои были наивными и несколько истерическими, что вполне естественно в подобных обстоятельствах. И все же я встал на верный путь. Если бы мое заключение продлилось еще несколько месяцев, я бы всесторонне постиг Закон Любви. В моем же положении я приблизился лишь к его краям.

3

Прошло пять лет. Я снова вел ту жизнь, которую привык считать правильной и неизбежной.

Три трапезы в день. Белое вино за обедом. Пинта шампанского за ужином. Париж осенью. Ривьера весной. Морское побережье летом. Газеты. Светские разговоры. Денежные затруднения. Все возрастающее количество «что, если». Вздохи. Новые знакомые, подозрительно напоминающие старых отсутствием общих интересов. У них на лицах отчетливо читалось: «Какой он жалкий, этот великий князь!» У меня же не выходила из головы единственная мысль: «Какая скука, какая ужасная скука!»

Я не совсем забыл те странные мгновения в Крыму, но боялся их повторять. По семейной легенде, мой двоюродный дед Александр I погубил свою жизнь из-за интереса к спиритизму. Видимо, те, кто и пустил легенду в обращение, были теми же самыми «священными коровами» либерализма, которые говорили, что современные машины приносят счастье и что при демократии все люди равны, однако в первые годы «священные коровы» либерализма сильно подавляли меня. Однажды я даже прослушал долгую лекцию известного итальянского историка, который, к полному удовольствию публики, доказывал, что Муссолини – главный враг человечества, потому что он не позволяет крестьянам продавать голоса тому, кто дороже за них заплатит.

«Ты должен обрести почву под ногами, – посоветовал себе я. – Хватит ерунды! Сейчас век просвещения и победы науки».

Как-то в субботу я отправился в Довиль. Почва в Довиле была тверже некуда. Смуглые молодые люди в двубортных смокингах зорко следили за бриллиантовыми ожерельями английских вдовушек. Нью-йоркские хористки с губами, накрашенными ярко-красной помадой, визгливо объясняли своим низкорослым спутникам из местных, что в Америке все должны работать. Принц Уэльский изображал обычного человека; он ходил в окружении целого выводка сиплых миллионеров из Пенсильвании, которые не понимали, почему их знатный друг отказывается от предложения сделать за него ставку. Пожилая махарани сидела за столом наискосок от принца; на ее высоком столбике фишек лежала жемчужная черепаха. Всякий раз, когда ей сдавали карты, она гладила пальцами голову черепахи, закрывала потускневшие черные глаза, бормотала короткую молитву и только тогда открывала карты. Она выигрывала. В бальной зале исполняли, возможно в честь махарани, «Песню индийского гостя» Римского-Корсакова в ритме американского фокстрота. Всюду неприятно пахло смесью духов и прокисшего шампанского. Завывание саксофонов перекрывало пронзительное хихиканье двух знаменитых американских водевильных танцовщиц, на редкость уродливых толстогубых женщин средних лет.

Я направился к бару. У стойки было не так душно, а белые куртки официантов казались освежающе чистыми.