Воспоминания

Французской революции. Думаю, он не собирался повторять ошибки якобинцев; едва ли на их месте он позволил бы бежать русским аналогам д’Артуа и д’Орлеанов[61].

Приняв решение, я стал думать, чем заполнить оставшиеся мне часы. Теща терпеть не могла бридж, а садиться играть с двумя старшими великими князьями я не решался. Хотя на поверхности наши отношения были дружескими, достаточно было четырех взяток, чтобы я сказал великому князю Николаю, что я думаю о нем как о главнокомандующем русскими армиями и политическом советнике царя. Он, в свою очередь, не стал бы скрывать от меня весьма низкой оценки моих талантов.

Поэтому мы обходились без бриджа. Старшие великие князья бесконечно играли со своими женами в «шестьдесят шесть». Теща читала Библию. Моя жена занималась детьми. Я оставался один в своем кабинете. Я разглядывал большие стеллажи, заполненные книгами по судовождению и нумизматике. В тот период ни то ни другое не представляло для меня ни малейшего интереса. Мои охранники и будущие палачи были моряками; последнее доказывало, как мало я узнал о флоте из своих книг. Жаль, что я не мог забыть свою коллекцию монет, потому что в противном случае я думал бы о Турции, Малой Азии, Палестине и всех остальных странах, где я провел немало счастливейших часов в своей жизни. Я просто сидел и думал. В голове роились всевозможные «что, если»… Что было бы со мною, если бы, вместо возвращения в Россию в 1893 году, я остался в Нью-Йорке и изображал Жерома Бонапарта?[62] Что изменилось бы, если бы мне удалось преодолеть презрение к Распутину и я бы пробовал бороться с его влиянием более тонкими способами? Удалось бы мне удержать Ники от отречения, если бы я бросился к нему в самый первый день мятежа в Санкт-Петербурге?

Обычно я сидел перед открытым окном; со своего места я видел двух моряков, охранявших парадный вход. Разглядев у них на поясе ручные гранаты, я забыл обо всех «если бы». По одному я отбрасывал от себя все «если бы», которые имели отношение к России в целом, к Ники и его детям, к моим братьям и родственникам. Не было смысла притворяться перед самим собой: важнее всего для меня то, что сам я скоро исчезну с лица Земли. Я посмотрелся в зеркало. Потрогал лицо. Расправил плечи. Казалось немыслимым, что человеческое существо, каким я себя называл, в самом деле перестанет существовать! Я был еще сравнительно молод. Мне еще нравились хорошие вина. Я еще восхищался женщинами. Почему я должен умереть и превратиться в ничто?

Я чиркнул спичкой, поднес ее ненадолго к левой руке и задул. Спичка погасла, но энергия ее не пропала напрасно: я почувствовал, что моя левая ладонь потеплела. Это успокаивало, хотя в самом опыте не было ничего нового, способного добавить хотя бы йоту к физическому закону превращения энергии. Я вдруг вспомнил моего старого учителя физики, и мною овладела горечь. Я презирал высокомерие науки. Почему самодовольные ослы-ученые утверждают, что единственная энергия, способная исчезнуть, – это энергия, содержащаяся в человеке? В следующий миг я понял, что и сам рассуждаю как осел, ибо самая плодородная почва бывает на кладбище. Я вспомнил великолепные последние страницы «Земли» Золя; он описал пшеничное поле, которое находилось на месте старого деревенского кладбища. Тепло от спички… Пшеница из великого князя Александра… В рассуждениях ученых безусловно присутствовала логика, но своя. Очевидно, пора перестать думать обо всем с точки зрения науки.

Я завидовал моей теще. Присущая ей вера в истинность каждого слова Священного Писания придавала ей силы большие, чем просто храбрость. Она готова была встретиться с Создателем; она была уверена в своей правоте. Недаром она всегда говорила: «Желания Господа будут исполнены». Ее мышление завораживало своей простотой. Я жалел, что не могу его усвоить, но я никак не смог бы поступить так же, поскольку пришлось бы принять и то, что шло вместе с ним: архиереев. Соборы. Чудотворные иконы. Официальное христианство с лицемерной доктриной греховности плоти. Я понимал, что меня могут расстрелять через пять минут, но, пока я еще мог видеть белый парус на горизонте и ощущать запах сирени под окном, я отказывался признать, что Земля – всего лишь огромная юдоль слез. Земля, которую знал я, всегда была радостной, может быть, потому, что я никогда не заходил в церковь, чтобы пообщаться с Богом, но часто бродил в крымских виноградниках, благодарный за темно-красный цвет гроздьев, пораженный осознанием того, что я ими обладаю, всеми ими, куда ни посмотри: виноградниками, садами, полями, горами.