Воспоминания

Нота президента Вильсона, прочитанная американскому сенату 22 января, заключала в себе выяснение целей войны, которые преследовались нашими врагами. В этих целях Вильсон усмотрел более соответствующее основание для хлопот о мире, чем в нашей дипломатической ноте, которая ограничивалась только согласием на продолжение мирных шагов. Это поведение президента еще более поколебало мою веру в его беспристрастие. Я напрасно искал в красноречивых словах его доклада отклонения попытки наших противников третировать нас как людей низшей категории. Фраза о восстановлении единой независимой и самостоятельной Польши также вызывала во мне тревогу. Это было направлено и против Австрии, и против нас, заставляя Австро-Венгрию отказаться от Галиции и намечая для Германии потерю областей или потерю ее верховных прав. Можно ли было еще говорить о нейтральном отношении посредника Вильсона к срединным державам? Нота походила скорее на призыв к войне, чем на шаг к миру. Доверившись политике президента, мы по наклонной плоскости докатились бы до такого мира, при котором потеряли бы свою политическую, экономическую и военную самостоятельность. Согласись мы на первый шаг, мы в политическом отношении постепенно скатились бы в пропасть и в конце концов вынуждены были бы на военную капитуляцию.

В октябре 1918 года я узнал из газет, что президент Вильсон непосредственно после опубликования ноты сената 22 января 1917 г. приказал передать немецкому посланнику в Вашингтоне о своей готовности начать официальное посредничество о мире. Донесение об этом дошло до Берлина 28 января. Об этом шаге Вильсона я ничего не слыхал до осени 1918 года. Я до сих пор не знаю, что было этому причиной — ошибка ли или сплетение неблагоприятных обстоятельств. По моему мнению, уже в конце января 1917 года нельзя было предотвратить войну с Америкой. Вильсон в это время знал о наших намерениях с 1 февраля начать широкую подводную войну. Не может быть сомнения, что президент знал также, что Англия перехватила и дешифровала нашу телеграмму об этом немецкому послу в Вашингтоне. Он знал также содержание и других наших телеграмм. Нота сената от 22 января и последовавшее за этим предложение мирного посредничества этим достаточно характеризуются. Бедствие надвигалось. Оно уже не могло быть предотвращено нашим объявлением от 29 января о том, что мы готовы немедленно прекратить подводную войну, если в результате усилий президента удастся заложить основу для мирных переговоров.

События 1918 и 1919 годов совершенно подтверждают мою тогдашнюю точку зрения, во всех отношениях разделяемую моим главным генерал-квартирмейстером.

Внутренняя политика

В качестве активного солдата я стоял вдали от повседневных вопросов внутренней политики. И с переходом моим на покой я подходил к ним только как спокойный наблюдатель. Для меня было непонятно, как можно было допускать, чтобы общее благо отечества отодвигалось на задний план довольно мелкими партийными интересами. Мои политические убеждения выросли на этико-политической почве эпохи нашего великого старого короля, с ней я сплелся и мыслями, и волей. Переживания теперешней войны не расположили меня в пользу перемен в духе новейшего времени. Мои симпатии были на стороне сильного замкнутого государства в духе Бисмарка. Дисциплину и труд в своем отечестве я ставил выше всех космополитических фантазий. Я не признавал также прав за теми гражданами, которые не несли в той же мере и обязанностей.

На войне я думал только о войне: все препятствия, которые встречало на своем пути военное командование, должны были ввиду серьезности положения резко устраняться. Так делали наши враги, и нам надлежало брать с них пример. К сожалению, мы этого не делали, а заразились бреднями о международной справедливости, вместо того чтобы на первое место поставить любовь к родине и стремление укрепить ее в борьбе за существование.

Во время войны высшему военному командованию приходилось заниматься разрешением и вопросов внутренней жизни государства, в особенности хозяйственных. Мы к этому не стремились, это надвинулось на нас вопреки нашему желанию. Не было возможности размежевать экономические задачи страны от задач чисто военного характера. Я защищал широкий экономический план, носивший мое имя, с полной ответственностью за его содержание. Единственно, чем я руководился, вырабатывая его, — это желанием удовлетворить потребности наших солдат полностью. Другую точку зрения я бы считал грехом перед нашей армией и нашим отечеством. После войны моей программе был брошен упрек в том, что она продиктована отчаянием.