Воспоминания

Противник со своей стороны старался углубить этот распад. Не только блокадой и голодом, но и еще одним средством, которое зовется «пропагандой во враждебном лагере». Это новое средство борьбы, о котором не знали раньше — по крайней мере, в таком масштабе и в таком безудержном применении. Противник прибегал к этому как в Германии, так и в Турции, Австро-Венгрии и Болгарии. Дождем сыпались провокационные листки не только на наши фронты, западный и восточный, но и на турецкий — во Фракии и Сирии. Такого сорта пропаганда называлась «просвещением противника». Правильнее было бы назвать ее затуманиванием истины, даже хуже — отравлением врага. Этот метод применяют, когда не чувствуют в себе силы победить врага в открытом, честном бою и сломить его моральную силу победами оружия.

В заключение я сделаю еще попытку заглянуть во внутренние дела враждебных нам государств. Я намеренно говорю «попытку», потому что во время войны речь может идти только об этом. Мы ведь были блокированы не только в области хозяйственной, но и во всех остальных отношениях.

Наше соседство с нейтральными государствами мало меняло дело. Наша агентура имела лишь очень небольшой успех. В борьбе между нами и противниками в этой области немецкое золото не помогло. Мы знали, что по ту сторону борющегося западного фронта сидит правительство, лично исполненное ненавистью и мыслью о мести и беспрерывно подстегивающее народ.

«Горе тем, кто до сих пор оставался победителем», — вот к чему сводятся все речи Клемансо. Франция истекает кровью из тысячи ран. Если бы этого не знали, то могли бы узнать из публичных заявлений ее диктатора. Ни одного слова, ни одной мысли об уступке. Стоит где-нибудь в этом железом скованном государственном строе появиться трещине, и правительство тотчас оказывает непреодолимое давление. Цель достигается. Ничего, что народ в своем большинстве мечтает о мире, — всякое открытое движение в этом направлении хладнокровно попирается в стране республиканской свободы, и народ продолжает пичкаться либеральными фразами. Еще до войны в так называемой антимилитаристской Франции слова о гуманизме и пацифизме клеймились как «опасное усыпляющее средство, которым доктринерские поборники мира хотят ослабить мужество народов». «Пацифизм делал это во все времена, его настоящее название — трусость, т. е. чрезмерная любовь индивида к самому себе, любовь, заставляющая его отступать перед всяким личным риском, не приносящим ему непосредственных выгод». Так говорили в «мирной Франции». Нечего удивляться, что «Франция войны» думала не гуманнее и каждого, кто во время войны вообще осмеливался говорить о мире, клеймила как предателя. Мы не сомневаемся, что французский народ в конце 1917 года питался лучше, чем германский. В первую очередь заботятся о парижанах, вознаграждают и отвлекают их всеми возможными удовольствиями. Для нас еще являлось сомнительным, может ли галл переносить так долго и так самоотверженно лишения повседневной жизни, как их переносит германец. Однако ясно, что, если бы Франция и голодала, она должна была бы воевать до тех пор, пока этого хотела бы Англия, хотя бы ей угрожала гибель.

Французские пленные говорят, правда, об ужасах войны, они рассказывают о наступившей на их родине нужде. Но их вид не дает оснований думать, что они терпят недостатки. Все хотят окончания войны, но никто не рассчитывает на него, «пока другие хотят войны».

Как обстоят дела в Англии? В хозяйственном и международном отношении Англия находится в большой опасности, и никто там не боится высказывать это. Ей остается один исход — победа. В продолжение этого года войны (1917) Англия превозмогла «припадок слабости». Одно время казалось, что всеобщее желание войны поколеблено, и требования сбавлены. Раздался голос лорда Ленсдоуна, но он смолк, под давлением всеобщего воинственного настроения, обещающего скорый конец борьбы. После хозяйственного и политического застоя летом снова чуялось назревание успеха — назревание, происхождение которого нам, конечно, не было известно до конца 1917 года. Мысль о приближении конца войны снова подымает весь народ. Опять охотнее переносятся лишения, отказываются от привычных условий и политических свобод в надежде, что сбудется предсказание, будто после счастливого исхода войны каждый англичанин станет богаче. На мир, следовательно, пока рассчитывать нельзя, разве военные расходы станут слишком велики. Пленные англичане ведут такие же речи в конце 1917 года, как и в конце 1914 года. Никто не испытывает удовольствия от сражения. Но об этом и не спрашивают там, за морем. Выставляются только требования, и они выполняются.