Воспоминания

Серьезность положения, мною изображенного, естественно выдвигала вопрос: какие же надежды на благоприятное окончание войны были у меня, когда мы приступали к последним решительным сражениям?

Мой ответ будет ответом не политика, а солдата. Я считал, что Австро-Венгрия сможет справиться со своими фронтами ввиду военной слабости России и Румынии и тяжелого положения Италии. Я считал также, что Болгария в состоянии противостоять силам Антанты в Македонии. Турецкие силы в Малой Азии, благодаря революции в России были также освобождены. Поэтому Турция располагала достаточными силами, чтобы поддержать свои армии в Месопотамии и Сербии. По моему мнению, для того чтобы наши союзники могли выдержать, было достаточно правильного распределения военных сил. Большего я от них и не требовал. Мы сами своими силами хотели выиграть решительную битву на западе. Для этого мы должны были воспользоваться нашими освобождающимися силами на востоке и создать на западе армию, превосходящую силы нашего противника.

Что давало нам право рассчитывать на победу? Ответ легко дать, но нелегко объяснить. Это — «надежда». Надежда не на счастливую звезду, не на численность и внешнюю силу, нет — та надежда, с которой полководец ведет свою армию во вражеский огонь, убежденный в том, что она вынесет самое трудное и даже невозможное.

Я буквально чувствовал стремление войск выйти из ужасного положения оборонительной войны. Кроме того, от наступления я ждал и других результатов. Я надеялся, что с нашими первыми победоносными боями воспрянет наша родина. Я думал, что снова оживет военный дух в угнетенной Австро-Венгрии, что возникнут политические и национальные надежды в Болгарии и увеличится выдержка в далеких оттоманских областях. Военным идеалом был для меня, конечно, полнейший прорыв вражеской линии, который дал бы простор нашим операциям. Наше наступление требовало, однако, не только материальной подготовки, но и тактической. Мы совершено отказались от той тактики, когда отдельный человек под защитой своих соратников выдерживает натиск, — тактика, с которой мы хорошо познакомились на востоке.

Если вражеская пресса 1918 г. и говорила о массовых штурмах, то она употребляла это выражение прежде всего для того, чтобы удовлетворить потребность в сенсации, а затем — чтобы сделать картину битвы понятнее для массы. Откуда нам было взять людей для такой тактики и для таких массовых жертв? Конечно, все силы были привлечены для этого кровавого дела.

Но проведение военной задачи тормозилось нашими политическими и хозяйственными условиями и делало мое личное вмешательство необходимым.

Я бы хотел осветить этот вопрос всесторонне и начну с востока. 15 декабря на русском фронте было заключено перемирие. Ввиду разложения русской армии мы еще раньше отвели оттуда большую часть наших боевых сил, оставив только часть боеспособных дивизий до окончательного расчета с Россией и Румынией. Конечно, мы были бы очень довольны, если бы начало 1918 г. ознаменовалось миром на востоке. Вместо этого из Брест-Литовска раздавались дикие агитационные речи доктринеров разрушения. Широкие народные массы всех стран призывались этими подстрекателями свергнуть угнетающее их иго и установить царство террора. Мир на земле должен быть обеспечен массовым убийством буржуазии. Русские парламентеры, и прежде всего Троцкий, смотрели на переговоры, которые должны были примирить сильных противников, как на средство сильнейшей агитации. При таких условиях неудивительно, что переговоры о мире не подвигались вперед. По моему мнению, Ленин и Троцкий вели активную политику не как побежденные, а как победители, причем они хотели внести разложение в наш тыл и в ряды нашего войска. Мир при таких условиях грозил стать хуже, чем перемирие. Представители нашего правительства при обсуждении вопросов мира поддавались ложному оптимизму. Высшее военное командование учитывало опасность и предостерегало против нее.

Пусть велики были эти трудности, от которых страдало наше представительство в Брест-Литовске, но я во всяком случае обязан был настаивать на том, чтобы ввиду предпринятых нами операций на западе мир на востоке был заключен как можно скорее. Дело однако осложнилось, когда Троцкий 10 февраля отказался подписать мирный договор, объявив в то же время, что война кончена. В этом презрительном отношении Троцкого к основам международного права я мог видеть только попытку продлить неопределенное положение на востоке. Было ли это результатом влияния Антанты, я не знаю. Во всяком случае, положение создалось невозможное. Канцлер граф Гертлинг присоединился к взгляду верховного командования. Его Величество император решил 13 февраля, что 18-го снова должны быть начаты враждебные действия на востоке.