Воспоминания

Иначе, чем во Франции и Англии, представляется положение в Италии. В походе прошлою осенью многие тысячи итальянских солдат без видимой причины бросали оружие, не по недостатку мужества, а из отвращения к бессмысленному для них кровопролитию. Но если не было военного воодушевления ни в армии, ни в стране, то все же народ не совсем ослабел, да он и знает, что его слабость поведет к голоду и холоду. Итальянская воля должна и впредь склоняться перед чужою волею. Такова судьба Италии с самого начала. Это терпят только ввиду богатой манящей добычи.

Из Соединенных Штатов долетает до нас еще меньше голосов, чем из враждебных европейских стран. То, что мы узнаем, подтверждает, однако, наши предположения. Блестящее, хотя и безжалостное добывание военных барышей прикрывается патриотизмом, а патриотизм не изменяет. И в стране, у входа в которую высится статуя свободы, ослепительно освещающая путь пришельцу, под влиянием военной необходимости царит безграничная власть. Там понимают, что такое война. По окончании войны пусть снова раздастся голос золотой свободы на благо человека; теперь, однако, она подавлена для пользы государства. Все слои и народности слились в борьбе за идею. А где иссякает вера или же голос крови говорит не в пользу англосаксонцев, там решающую роль играет золото.

О России нечего много говорить. Мы смотрим на ее внутреннее состояние, как на открытую огненную пучину. Быть может, она догорит до конца. Во всяком случае она повергнута, а с нею вместе и Румыния.

Таково было в конце 1917 года внутреннее положение в воюющих странах.

Многие тогда задавали себе вопрос: чем объясняется, что противник в своих неумеренных политических требованиях к нам не шел ни на какие уступки, несмотря на многие военные неудачи в 1917 г., несмотря на выход из войны России, несмотря на несомненно большое значение подводной борьбы и созданную этим неуверенность в возможности перевозки больших северо-американских сил на европейский театр войны? Как мог Вильсон еще 18 января 1918 года, при одобрении правительств наших противников, ставить нам такие условия мира, которые можно диктовать только поверженному врагу, но с которыми нельзя подходить к противнику, до сих пор боровшемуся с успехом и проникшему почти всюду глубоко во внутрь вражеской страны? Мой ответ на это был и остается следующий: в то время как мы побеждали вражеские армии, внимание правительств и народов было направлено на развитие внутренних отношений в нашем отечестве и у наших союзников. От противника не могли ускользнуть те слабости, которые я обрисовал. Эти слабости усиливали его надежды, часто непонятные для нас, и поддерживали его стремление к победе.

Наши обстоятельства были ему известны не только благодаря вражеской разведке, работавшей в самых лучших условиях, но и потому, что наш народ и его политические представители ничего не делали, чтобы скрыть от врагов наши неурядицы. Немец проявил себя еще настолько политически незрелым, что он не в состоянии был владеть собой. Он высказывал свои мысли вслух, не считаясь с последствиями. Он удовлетворял свое тщеславие, открывая перед широкими кругами свои знания и свои чувства. Приносил ли он этим пользу отечеству или вредил, было второстепенным вопросом с точки зрения тех космополитических чувств, которыми он был охвачен. Он считал, что действует справедливо и умно, был сам этим доволен и предполагал, что и слушатели его так же довольны. Тем для него все дело и кончалось. Эта ошибка мешала нам в нашей великой борьбе за национальное существование больше, чем военные неудачи: Недостаток политической самодисциплины, которая составляет у англичан вторую натуру, отсутствие той любви к отечеству, свободной от космополитических мечтаний, какой проникнуты французы, — вот наши минусы; они ярко сказались в немецкой резолюции о мире, обсуждавшейся в рейхстаге 19 июля 1917 г., т. е. именно в тот день, когда проявилась в последний раз русская военная сила. Я знаю хорошо, что среди объективных оснований этой резолюции большую роль играли некоторые разочарования в ходе войны, а также в видимых результатах нашей подводной борьбы.

Можно быть различного мнения о правильности такой пессимистичной оценки нашего положения — как известно, я считал его более благоприятным, но во всяком случае нельзя не видеть ошибки в этом парламентском шаге. В то время когда противник рад был бы каждому негромкому слову о мире с нашей стороны, мы просто кричали ему в ухо о том, что хотим мира. Те речи, которые якобы маскировали положение вещей, были так прозрачны, что не могли ввести в заблуждение никого во вражеском лагере. Так, на слова Клемансо: «Я веду войну», слышалось у нас эхо: «Мы хотим мира». Я был против этих резолюций мира не с точки зрения общечеловеческой, а с точки зрения солдата. Я предвидел, во что это нам обойдется, и выразил это в словах: «Еще год войны, по крайней мере». Еще год войны, при тяжелом положении родины и наших союзников.

Решающая борьба на западе