Читаем Воспоминания полностью

Воспоминания

Крайне немногословен был и Рихтер, всегда несколько нервный, спешащий избавиться поскорее от визитера. Принимал он у себя на Бронной, где теперь музей-квартира. Когда там находилась и Дорлиак, я спешил ретироваться побыстрее. Непредсказуем был Светланов – то на редкость дружелюбный, то неуступчиво насупленный. Однажды, при записи нового звучания гимна СССР, я слушал несколько часов варианты его исполнения в Консерватории по настоянию Светланова, чтобы достойно сделать оформление конверта. Так и не понял, зачем это мое присутствие понадобилось. За терпение получил премию, как и многие за эту запись, – триста рублей. Немало по тем временам.

Сохранились у меня фрагментарные записи и переписка (случайно не выбросил) с В. В. Свиридовым. В этом композиторе не было ни грамма позы, величественность без фанаберии, все было громогласно, эмоционально, но крайне достойно. Свиридов знал и ценил русскую поэзию и живопись, всегда умел по-новому взглянуть на тему обсуждения, не подавляя авторитетом.

Вспоминаю и неоднократные долгие беседы с Эмилем Григорьевичем Гилельсом, не только его умные и тщательные замечания – рекомендации по «своим» конвертам, но столь неожиданные для меня рассуждения на социальные и общежитейские темы, а нередко и о поэзии и живописи. В последние годы он производил впечатление одинокого, очень усталого человека, осознающего кризис в стране. Когда-то он был членом Еврейского антифашистского комитета наряду с Михоэлсом, Маршаком, видел его разгром. Думаю, это сопровождало его всю жизнь. Он почему-то доверял мне, и наши встречи скрашивала бутылка токайского.

Яркий, жестикулирующий Геннадий Николаевич Рождественский, то монументальный, то неожиданно экстравагантный Ростропович, всегда элегантный Жюрайтис, кстати, приемный сын моего будущего наставника по коллекционированию Я. Е. Рубинштейна.

Особо долгие отношения у меня сложились с Арамом Ильичом Хачатуряном, в его квартире происходил и отбор материала для многих изданий его пластинок – в комплектах, собраниях, конвертах. Арам Ильич был гостеприимен по-восточному, мы часто задерживались дотемна, меня угощали и поили чаем – от вина, бутылки которого не открывались десятилетиями, я отказывался. Но ни разу за стол не приглашались редакторы-дамы. Кавказ – дело тонкое. Хачатурян решительно утверждал и решительно заставлял переделывать. Вскоре я к этому привык.

Так сложилось, что на протяжении всей работы в «Мелодии» я стал практически единоличным оформителем всех балетов и симфонических произведений Родиона Константиновича Щедрина. С его одобрения я оформил все известные его балеты с участием Плисецкой, смотрел я вживую и все постановки с ней, отбирая фотокадры, часто бывал в семье. Почему-то Щедрин считал меня первоклассным оформителем его дисков. «Валерий, в Париже таких нет», – говорил он, не знаю, искренне ли. Но это мне льстило. Так это сотрудничество продолжалось до конца моей работы в «Мелодии». Это не означает, что не было «просвета», отдыха вне работы.

Из сравнительно ранних поездок своеобразным было наше «проникновение» в Западную Украину: Львов, Яремча, далее везде. Недружелюбно нас не встречали, но под подозрением были. Мы же выискивали национальное своеобразие и «вынюхивали» запахи экзотической кухни. Кто-то из местных гордился «имперским» прошлым, которое было лишь прошлым другой империи.

Было и более позднее «бегство на Волгу», сначала на пароходике, потом частью пешком, с ночевками на отмелях, в «сенниках», с парным молоком и домашним хлебом. Дело было в самую жару в начале семидесятых, лето «взбунтовалось», горели торфяники под Москвой, было это не раз, и мы «смывались» от духоты и несносного жара. В эту или другую поездку, похоже, в Вологду, бабы стояли в реке в самом русле, задрав подолы и растянувшись цепочкой.

Возвращаюсь к «Мелодии». Сложнее вспомнить «эстрадников», музыкантов, певцов, композиторов. Всегда было интересно послушать Александра Градского. Ярко говорил. На каком-то американском «чудище», кажется, голубом «кадиллаке», он с трех-четырех попыток вползал на студийную территорию, становилось шумно и радостно в нашем «пастырском» домике редакции. Появлялся Наум Олив с ящиком пива – тогда это не возбранялось, пили почти везде не помногу.

Моя прабабушка держит мою маму, 1925

Бабушка Люба в молодости, август 1920

Баба Оля с братом

Баба Маня с моей прабабушкой

Дед Пантелей (слева)

Мой дед Андрей, погиб в 1941

Баба Люба, 1949

Мама и тётя Надя с их подругой, 1940

Баба Маня – сестра бабы Любы, 1949

С мамой и папой, мне пять месяцев, 10 мая 1946

Мама с бабой Любой. Сокольники

Мама, конец 1940-х