Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле

Вспомнив жену доктора и ее волнение по поводу упоминания знакомых, я сразу же решила на эту удочку не идти и на его вопрос ответила: «Я не желала бы здесь называть своих знакомых». – «О! не беспокойтесь, – сказал он, – вашим знакомым ничего от этого не будет». Я прибавила: «Если кто-нибудь из них примет лишних пять капель валерьянки, мне уже будет неприятно». Мы оба замолчали. Я сама прервала паузу вопросом: «Имею ли я право не называть своих знакомых?» – «Имеете», – ответил он сухо. Я видела, как изменилось выражение его лица. Мне показалось, что он рассердился.

Наскоро закончив допрос, он предложил мне подписать то, что он записывал с моих слов. Я внимательно прочла; попросила исправить некоторые неточности и подписала. Я удивилась только, что мне не было указано, в чем я обвиняюсь, даже в чем меня подозревают. Мне казалось, что, получив от меня кое-какие обо мне сведения и ни в чем не обвинив, ГПУ (государственное политическое управление) логически должно будет отпустить меня домой или вызвать меня на допрос еще раз.

На следующее утро я была вызвана в комендатуру; там мне предъявили обвинение по 34-й статье и предложили подписаться, что я об этом осведомлена. Солдатик, отобравший от меня эту подпись, конечно, не мог мне ответить, что подразумевается под статьей №34. Ни я, ни он этого не знали. Уже потом мне удалось раздобыть кодекс закона и узнать, что по 34-й статье (впоследствии она шла под другим номером) гражданин обвиняется в контрреволюции, шпионаже и распространении ложных слухов. Когда я шла в комендатуру, многие предсказывали мне, что, вероятно, меня отпустят домой. Некоторые давали мне свои адреса и устные просьбы сказать то или другое их родственникам или друзьям. Но, к моему и их разочарованию, мне пришлось вернуться в камеру.

Недели через две или три нас перевели в тюрьму, находившуюся вдали от города. Шли мы пешком, не только политические, мужчины и женщины, но и уголовные; образовалась большая группа. Вещи наши везли на повозках. Тут мы увидели, как много священников возглавляли это шествие. Повели нас на рассвете, пока улицы города были пусты. При выходе из города я заметила повозку с молоком. Молодая девушка, увидев это множество людей, окруженное вооруженными солдатами, с рыданием бросилась на шею своей более пожилой спутницы.

В одном месте путь наш проходил под мостом, на столбах были надписи: «грозит смерть»; я понимала, что это должно было ограждать от проложенных там электрических проводов. Но я подумала; если за мной нет никаких контрреволюционных действий, то, быть может, я просто взята как заложница, и что именно мне этот путь грозит смертью. В это время прошел слух, что Коверда убил русского посланника Воровского[75]. Впрочем, я была из тех людей, на которых ни страшные слова, ни страшные мысли не производят сильного впечатления; поэтому, когда я поднималась по лестнице во второй этаж здания, где находились наши камеры, меня очень позабавил лозунг, написанный над аркой этой лестницы. Он гласил: «Октябрь дал свободу женщине».

Женская тюрьма находилась в здании бывшей военной гауптвахты. Тюрьма носила название «ДОПР», то есть «дом принудительных работ». Преступный мир должен был быть перевоспитан. Заключенных обучали там ремеслам: переплетному, столярному, а самым неспособным давали расщипывать паклю, чтобы делать из этого канаты. (В Одессе существовал канатный завод).

Нас, политических, не беспокоили перевоспитанием, и мы мирно сидели в своих камерах. Наши камеры представляли из себя небольшие комнаты. Против двери окно; по бокам вдоль стен можно было поставить по две койки. Нас разместили по три в таких камерах; там для нас стояли обтянутые полотном складные кровати. С заключенными из преступного мира мы общались во время утреннего умывания и во время прогулки.