Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле

Моя личная жизнь протекала теперь не только в сидении в киоске за денежным ящиком да кое-какими уроками: из «недорезанной буржуйки», как метко назвала Тэффи всех уцелевших после прихода коммунистов, я снова обратилась в «знатную особу» и, как немецкой баронессе, мне стало легко хлопотать за тех или иных обижаемых; иногда приходилось и лжесвидетельствовать о каком-нибудь еврее, уверяя, что его родители давно уже были православными.

Мы, русские, часто обвиняем поляков и евреев в лживости, в неискренности. Я лгала и при советской власти, и при румыно-германской. Я и в Америку попала по несколько измененной своей биографии. Не будучи лживой по натуре, я легко научилась этому искусству. Если бы такое обучение длилось веками и веками, то и мои потомки стали бы лживыми и неискренними. Поляков мы обвиняем в их преувеличенной любезности. Известен анекдот о двух извиняющихся друг перед другом поляках: первый говорит обычную форму извинения: «падам до ног», на что второй ответствует: «я юш лежам». Про еврея рассказывают, что составляя документ о годах сына, он все не знал, записать ли его день рождения годом раньше или годом позже действительного. Когда ему предложили записать верный год, он с удивлением спросил: «А разве можно?» Надо всегда принимать во внимание историю народа и вместо того, чтобы обвинять, преклоняться перед тем, что, несмотря на свою злую судьбу, эти народности сохранили свою самобытность.

А война шла и шла, немцы наступали и наступали. Но всему бывает конец. Ленинграда они не взяли, Москвою не овладели; от Сталинграда побежали, спешно взорвав мост через Волгу. О последнем я узнала от брата Вали, который едва проскочил через этот мост. Он был прикомандирован к этой немецкой части, как опытный инженер путей сообщения. Я об этом не знала, но вдруг, самым нежданным образом он появился вечером среди нас, то есть у Кати Иловайской, Еленочки и меня, в Казарменном переулке. Сидел он у нас недолго, но как счастливы были мы все, что судьба дала нам возможность повидаться. Рассказывал он нам, как не доходя до Одессы успел побывать в одном из наших имений Киевской губернии, в Ягубце (где после революции был устроен совхоз, то есть государственное советское хозяйство); рассказывал, как мирно разговаривал с крестьянами, понимавшими, что как они, так и он являются игрушкой проходящих над Россией исторических событий.

Валя советовал мне не оставаться во власти Советов, а уходить с немцами или румынами. После его отъезда я сейчас же стала хлопотать об этом. Записала не только себя, но и Елену и Любочку в немецкие списки уезжающих. Катя Иловайская, уже очень немощная и старая, со сломанной шейкой бедра и еле могущая передвигаться по комнате, не решилась присоединиться к эвакуирующимся (хорошо сделала, скажу я, проделавшая это бегство); но мне было тяжело, что Еленочка, поддержанная Любочкой, ни за что не хотела двигаться с места. Мне удалось за три дня до своего отъезда, то есть до вступления в Одессу коммунистов, продать мою будку моей компаньонке, купить машинку для вязания чулок и дать эту машинку, а также часть денег Любочке. Ей же я поручила мою старенькую Еленочку. Я знала, на какие добрые, самоотверженные и любящие руки я ее оставляю. Елена могла безопасно оставаться у большевиков: она предусмотрительно не сдала немцам своего русского паспорта.

49. Мое бегство из России и эмиграция

Из канцелярии Эс-Эс я ждала извещения о времени эвакуации. В одно прекрасное утро я вижу, что жившая через улицу немка спешно выезжает со всем своим скарбом. Я бросилась в канцелярию, где я была записана. Там никого уже не было, она была закрыта. Я с места бегу в немецкий Вермахт – Главное Военное Управление, рассказываю о случившемся и спрашиваю, что мне делать. В результате на следующий день, в шесть часов утра, мне дали знать, чтобы к девяти часам утра я была с моими вещами в помещении такой-то немецкой школы. Когда я туда явилась, уехавшая вся канцелярия была там: их, оказывается, вернули с дороги.

Нетрудно мне было быстро уложиться; я брала только необходимые мне вещи; оставляя родину и близких, я не чувствовала никакой потребности брать какие-либо «вещицы на память»; грустно мне было расставаться со своими близкими. Расставаться надолго? Быть может, навсегда? Увы, последнее оказалось действительностью.

Школа, куда я пришла, оказалась переполненной. В ней мы, беженцы, просидели на своих мешках еще целые сутки. Условия были ужасные: достаточно сказать, что канализация испортилась, и я рада была, что у меня с собой были калоши.