Я вхожу к Максимчикам и вижу открытые сундуки: обыск в полном разгаре. Какой-то тип сидит за столиком и говорит мне, что он член ЧК и спрашивает, кто я такая. Меня, как молния, пронизывает мысль: дом Максимчиков чуть ли не рядом с домом моего брата Юрия, откуда только что бежали их враги петлюровцы; там был их штаб. Назвать свою фамилию нельзя. Так же молниеносно я вспоминаю, что в начале войны с немцами некоторые лица, носившие немецкие фамилии, официально меняли их на выдуманные русские. Мы не были из таковых, но, смеясь, говорили, что вместо Мейендорф (мое село) мы должны были бы принять фамилию Моеселовых. Без малейшей запинки я отвечаю чекисту: «Госпожа Моеселова». – «У нас нет господ». – «Ну, пишите, Мария Моеселова». – «Вы арестованы». Мне ничего не оставалось, как остаться стоять тут же, в этой большой передней. Прошло минут двадцать. Я стояла не шевелясь, критически и спокойно глядя, как обыск напоминал грабеж. Чекист заметил это и бросил мне: «Идите, вы свободны». Так я и не дошла до несчастной вдовы. Я жила у Войцеховских. Мои лошади и кучер все еще не возвращались.
Недолго, однако, хозяйничали в городе большевики. Они отступили без боя от приближавшейся Белой армии. Но вместо ожидаемых спасителей к городу подошли махновцы. Городские деятели успели выйти к ним навстречу и столковались с ними: обещали им, что пропустят их без сопротивления, если они пройдут стороной и не станут грабить город. Те согласились (я думаю, не обошлось без полученной ими от города соответствующей дани).
Наступил праздник Крестовоздвижения, 14-го сентября. Я только что вернулась от обедни; и вот, вместо радости встретить белых, ко мне с Бабушкиного Хутора приходит расстроенная кухарка Адельфина и рассказывает, что Яков Анатольевич расстрелян и что, по слухам, убиты и два моих брата, Юрий и Лев. Через несколько минут известия по телефону: что вчера вечером в Дубову уже вступили белые, что махновцы ушли, что братья и Яша погибли и что сейчас вся семья прибудет в Умань, везя с собой три гроба с покойниками.