Воспоминания Горация

Ликийцы, вместо того чтобы быть признательными ему за этот акт милосердия, решили, что Брут действует так из страха.

Было очень простое средство доказать им, что они заблуждаются, а именно взять в осаду Ксанф, где заперлись самые храбрые и самые богатые из них.

Брут встал лагерем перед Ксанфом, который был полностью обложен его войсками.

Те из осажденных, что более всего опасались мести со стороны Брута, пытались бежать из города.

Да, Ксанф был окружен, но имелась река, предоставлявшая им возможность побега.

В темноте они бесшумно прокрадывались к воде и вплавь спускались вниз по реке.

Солдаты доложили Бруту о такой возможности побега.

Брут приказал расставить на реке сети выше и ниже города.

К сетям были привязаны колокольцы; пловец, попадая в сеть, выдавал себя сам: колоколец звенел, и беглеца хватали.

Тогда ксанфийцы решили совершить вылазку и поджечь осадные машины. Для вылазки они выбрали темную и безлунную ночь, и мы были внезапно разбужены криками «К оружию!» наших часовых.

Все бросились в ту сторону, откуда доносились эти крики, однако было уже поздно: две или три осадные машины были в огне.

Однако в тот самый момент, когда ксанфийцы начали отступать, поднялся сильный ветер, погнавший языки пламени к городу. Брут, опасаясь, что огонь перекинется через крепостные стены и охватит дома, приказал тушить пожар не только для того, чтобы спасти осадные машины, но и для того, чтобы уберечь от него город.

Но ксанфийцы, движимые безумной яростью, предприняли вторую вылазку, которая, напротив, имела целью придать огню новую силу. Они принялись швырять в очаги огня все горючие материалы, какие им удалось собрать: вар, смолу, деготь, хворост, факелы; в итоге пламя быстро взметнулось вверх — всепожирающее, неудержимое, ужасающее — и, по-прежнему подпитываемое теми, кому, напротив, следовало бы его гасить, двинулось в сторону города, подползло к крепостным стенам, поднялось к стенным зубцам, преодолело валы, достигло первых домов, усилилось и взметнулось вверх по другую сторону укреплений.

Тем временем на всех самых высоких точках города были видны ксанфийцы с красными от отблесков пожара лицами; похожие на обезумевших демонов, обрекая подземным богам римлян и обрекая смерти самих себя, они бросали в огонь, чтобы подкормить его новой пищей, балки, сорванные с крюков двери, выломанные окна; зажигали от этого вулкана факелы и метали их в еще не охваченные огнем дома, которые вскоре воспламенялись, становясь новыми пособниками пожара. Не прошло и двух часов, как пылал уже весь город; казалось, что это какой-то гигантский праздник в честь бога огня, какое-то громадное жертвоприношение Плутону.

Брут, придя в отчаяние при виде этого бедствия, вспрыгнул на коня и, подгоняя охваченное страхом животное, галопом помчался вокруг крепостных стен, крича ксанфийцам, что он освобождает их от дани, щадит им жизнь, прощает им все, и требуя от них лишь одного: чтобы они пощадили себя сами. Но те, раздраженные криками Брута и глухие к его мольбам, казалось, были объяты неистовой жаждой самоуничтожения. Это был уже не город, населенный людьми, а скопище безумцев, где каждый, алкая смерти, устремлялся к ней самой короткой дорогой. Одни бросались прямо в огонь, другие кидались вниз головой к подножию крепостных стен.

Римляне видели матерей, которые, сжимая в объятиях своих детей, прыгали вместе с ними в реку; видели детей, которых родители хотели сберечь от гибели, но которые сами подставляли горло под отцовский меч и молили разить их без пощады. Наконец, когда город был истреблен огнем и обращен в дымящийся пепел, они увидели висевшую в петле женщину, к шее которой был привязан ребенок: она сама подожгла свой дом, стоявший поодаль от других и потому уцелевший, и при свете этого пылающего дома повесилась в нескольких шагах от него.

Отвратив взор от этого страшного зрелища, Брут вернулся в лагерь и, удаляясь в свою палатку, воскликнул, что каждый солдат, который спасет жизнь хотя бы одному ликийцу, получит награду в восемьсот сестерциев.

Лишь сто пятьдесят человек не стали противиться спасению.

И только тогда Брут осознал страшную истину, что волей-неволей приходится покоряться судьбе, которую сам себе уготовил. Ведь Брут сражался уже не за свою жизнь, а за идею, за принцип, за мечту — за свободу Италии. Он вступил на страшную дорогу, совершив убийство, и теперь ему предстояло идти по этому роковому пути, держа в руках факел и меч.

После того как Ксанф погиб в огне, следующим шагом на этом пути должна была стать осада Патары.

Брут долго не решался напасть на Патару. Он опасался, как бы этот город, который по сути являлся столицей Ликии и был еще крупнее, чем Ксанф, не последовал его примеру; но, по счастью, случилось так, что несколько женщин из Патары, захваченные солдатами Брута и без выкупа отпущенные им, так расхваливали своим отцам и мужьям, самым видным жителям города, великодушие Брута, что это привело власти Патары к решению отдать город в его руки.