Воспоминания Горация

Поскольку при входе мы были рекомендованы нашим возницей, трактирщик, справившись о наших нуждах, главной из которых была потребность в хорошем обеде, тотчас же накрыл стол, и нам в мгновение ока подали мучную похлебку, сосиски и кровяную колбасу, вареную баранью голову с чесноком и лиственную свеклу в винно-перечном соусе.

Будучи чрезвычайно голодным, я имел несчастье, а вернее, счастье, начать с бараньей головы с чесноком и, не распробовав, проглотил кусочек этого кушанья. Привыкший к свежему мясу, сладким каштанам и чистому молоку с наших гор, я счел себя отравленным.

Тщетно я прополаскивал рот аликой,[9] поедал волчьи бобы и приправленную уксусом свежую капусту — запах чеснока, а вместе с ним и тошнота упорно держались. Отсюда проистекает моя ненависть к чесноку, ненависть, которую спустя двадцать пять лет я засвидетельствовал в своей оде, начинающейся такими словами:

Коль негодяй рукою нечестивой
Задушит старого отца,
По приговору судей да съест он чеснока…[10]

Впрочем, благодаря тому, что происходило вокруг меня, я хоть и не излечился от отравления, то, по крайней мере, на какое-то время отвлекся от тошноты. Стемнело, и, по общепринятому счету суточного времени, согласно которому двенадцать светлых часов дня делятся на три части — утро, день и вечер, — шел уже четвертый час вечера, то есть час, когда любые работы прекращаются и рабы и ремесленники могут немного отдохнуть, а скорее, развлечься, ибо в Риме развлечения простонародья никоим образом отдыхом не являются.

Так что таверна внезапно заполнилась толпой людей, наружность которых достаточно ясно указывала на их сословную принадлежность; то были матросы, поскольку мы находились всего лишь в нескольких шагах от Тибра; то были разносчики воды, поскольку мы были поблизости от городского хранилища воды; то были могильщики, спустившиеся с Эсквилинского холма; жрецы Кибелы, с кимвалами в руках явившиеся с Палатинского холма; рабы с клейменым лбом, наказанные таким образом за побег; все они требовали подать им баранью голову с чесноком, от которой меня воротило, и сосиски, которые обожгли мне нёбо.

Правда, они обильно заливали этот пожар вареным вином, в котором, учитывая его дешевизну, легко было углядеть все что угодно, кроме винограда.

Насытившись, все они принимались играть в кости и бабки.

Среди них не было ни одного, кто не припрятал бы в своей тунике или заменявшем ее рубище узелок с игральными костями или бабками.

Все это казалось мне совершенно новым. Отец, напуганный разговорами игроков, хотел было уйти, но, уступив моим настояниям, остался. Правда, язык, на котором все эти люди говорили, был мне совершенно непонятен из-за прикрас, какими он был приправлен.

Тем временем блудница, которую сопровождала, а точнее, опережала игравшая на флейте негритянка, вошла в таверну, скинула с себя плащ и, оставшись в одной лишь прозрачной тунике, среди радостных криков и безумных рукоплесканий зрителей начала танец, который уже с первых тактов обещал достичь такой вольности, что на сей раз отец проявил непреклонность и, взяв меня за руку, заставил выйти из зала.

Уже тогда легко было предвидеть, что, наряду с непреодолимым отвращением к вареным бараньим головам с чесноком, мне будет присуще столь же непреодолимое влечение к песням и танцам.

Наш хозяин пошел впереди, держа в руке глиняную лампу, и привел нас в комнату с круглым, словно печной свод, потолком.

Нетрудно было понять: наша комната представляла собой верхнюю часть аркады, низ которой занимала лавка.

Признаться, я испытал сильное отвращение при виде этой конуры и убогого ложа, составлявшего всю ее обстановку. Отцовский дом был беден, но отличался замечательной чистотой. По сравнению с тем, что было у меня теперь перед глазами, моя комната, побеленная известью и сплошь украшенная незамысловатым греческим орнаментом, стала казаться мне крошечным храмом богини Весты. Я почувствовал, как у меня сжалось сердце.

— Будь спокоен, — сказал мне отец, — мы останемся здесь лишь до завтрашнего утра. Я сниму квартиру, которая, хоть и не будет дворцом, не покажется тебе намного хуже нашего домика в Венузии.

Трактирщик тоже заметил впечатление, которое произвела на нас его лачуга.

— Я предоставил вам, — сказал он, — самое лучшее и самое красивое, что у меня есть; понятно, что все это не особо богато, но что поделаешь? Ночь пройдет быстро, и, знай вы хибары моих собратьев по ремеслу, вы бы не жаловались.

— Да я нисколько не жалуюсь, — промолвил отец, — но скажите, этот ужасный шум мы будем слышать всю ночь?

— О, нет! Только до трех или четырех часов. Наш квартал очень даже спокойный в сравнении с кварталами Целия и Эсквилина.

И с этим обещанием и с этим восхвалением тринадцатого округа он удалился, пожелав нам доброй ночи и для большей безопасности, причем не столько для нас, сколько для себя, заперев нас в нашей комнате.