Воспоминания и мысли

Несмотря на то что тогда существовали несогласия между приверженцами различных вероисповеданий, церковь все же очень посещалась во время пребывания моего мужа в Корбридже. Приходило много веслеянцев, раньше никогда не бывавших в этой церкви, я видела также семьи зажиточных пресвитерианцев, убежденных, стойких, способных в теологическом споре отстоять свои мнения. Всех их привлекало, быть может, родство нового служителя церкви с моим отцом, который сам был хорошим прихожанином, отчасти же они были довольны, что нашли человека, возвещавшего просто евангельское учение – они в этом чувствовали потребность, и вот нашли возможность удовлетворить ее.

Мы вместе посещали прихожан, очень быстро к нам привязавшихся. Настоящей нужды у них не было, они были довольно обеспеченны.

В обращении моего мужа к бедным людям вообще не было ни малейшего оттенка снисхождения, что так часто замечается у людей с менее деликатными чувствами. В самой скромной хижине он держал себя так же, как с людьми своего общества. С бедными и старыми людьми, особенно с женщинами бедного класса, он был так же вежлив и предупредителен, как с высокопоставленными лицами. Эти добрые, простые люди, желая выразить свое высокое мнение о нем, обыкновенно говорили: «Это настоящий джентльмен». Он избегал вопросов, касавшихся их частных дел, и не пытался никогда проникать в их совесть или религиозные убеждения, потому что христианская скромность не допускала его до этого. А все же люди эти открывали ему охотно свои сокровенные мысли, и не раз случалось многим облегчать свою обремененную совесть добровольной исповедью.

Возвращение наше в Оксфорд совершилось при неблагоприятных условиях. Был конец осени, погода стояла сырая и холодная. Решено было, что я отправлюсь в Лондон к доктору сэру Джемсу Кларку, чтобы посоветоваться относительно моей болезни, которую принимали тогда за начало чахотки.

Муж мой окружал меня самыми нежными заботами во время моего путешествия, а старый добрый доктор оказал мне ласковый и внимательный прием. У меня едва стало сил подняться ему навстречу, когда он вошел. По окончании осмотра он сказал просто: «Бедное дитя, бедное дитя! Она не должна оставаться в Оксфорде». Мы собирались тотчас вернуться, чтобы приготовиться к переезду из Оксфорда, но доктор воспротивился. «Нет, – сказал он, – она не должна более подвергаться влиянию вредных испарений, даже на один день!..»

Это было тяжелое испытание. Пришлось проститься с нашим уютным уголком, отказаться от планов и надежд, столь дорогих нам. Муж мой нанял было большой дом и приспособил его для общежития студентов. Это много стоило и теперь всей тяжестью отразилось на его делах.

Продолжать одному это предприятие и жить некоторое время врозь было для нас почти немыслимо. Другого выхода не было. Муж мой спокойно, хотя с глубоким сожалением, подчинился неизбежному.

В это же время отец мой понес крупную денежную потерю вследствие банкротства банка, где он был одним из главных акционеров. Наше положение стало поэтому еще затруднительнее, так как отец не мог помочь нам, между тем он всегда поддерживал всех членов своей семьи. Его потеря была значительна. Спокойствие, с которым он перенес этот удар, еще более увеличило уважение к нему лиц, уж и до того глубоко уважавших его.

В этот период заботы у нас сменялись одна другой. Муж мой страдал еще от того, что упрекал себя за неосторожность и недальновидность. Главным предметом его беспокойства было мое здоровье. К счастью, тучи рассеялись и горизонт прояснился.

Благодаря любезному посредничеству своего друга, Пауэльса, моему мужу предложили взять на себя обязанность пастора в одной часовне, в Блекгейте. Это место доставило ему полезную деятельность, вполне отвечавшую его вкусам, вместе с тем он мог продолжать свои литературные занятия. Он уехал в Блекгейт один, чтобы приготовить для нас помещение. Я писала ему тогда в день рождения его, 11 июня: