Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919

Милюкову казалось, что телеграмма имела решающий характер в смысле довода в его пользу. Но громадному большинству комитета, привыкшему уже к мысли о необходимости и возможности «давить» на свое правительство, казалось непонятным, почему нельзя оказать давление на союзные правительства… Для всех было ясно, что в первую очередь надо было считаться с такими явлениями, как солдатский бунт, грозящий смести все зачатки народной организованности. В этом направлении развивали аргументацию представители комитета. Но в отдельных мнениях были громадные различия – от Суханова, который, по существу, высказывался за невозможность России дальше воевать, до меня, который просил правительство лишь не мешать нам постепенно ознакомить массы с действительным международным положением и задачами войны. Но, по-видимому, мой тон уже более соответствовал настроению большинства комитета.

В общем, все это было бесполезным и раздражающим словопрением: четверть часа переговоров Милюкова и Церетели до опубликования ноты могли сделать несравненно больше, чем теперь долгие часы… В результате правительство, сохраняя по-прежнему тон раздражения, обещало на следующий день обсудить возможность опубликования и посылки за границу разъяснения ноты.

На другой день, однако, движение не улеглось, а продолжалось с новой силой, уже руководимое большевиками.

Для того чтобы предотвратить участие в нем вооруженных солдат и злоупотребление именем комитета, он экстренно издал распоряжение о невыводе из казарм солдат иначе как по распоряжению, скрепленному подписями определенных, поименованных в распоряжении семи лиц, «семи диктаторов», как шутили потом… И солдатская масса действительно оставалась в казармах.

Но уже во время обсуждения этой меры в комитет со всех сторон стали поступать сведения о движении на фабриках и заводах. Наконец по телефону сообщили, что громадные массы рабочих идут с Выборгской стороны, причем многие вооружены. Комитет направил навстречу рабочим Чхеидзе, Войтинского и меня. Мы поехали на автомобиле и встретили рабочих уже на Марсовом поле.

Рабочие шли довольно стройными колоннами. Впереди каждой колонны шел отряд красногвардейцев, вооруженных разнообразными винтовками и револьверами. За ними веселыми и дружными толпами шли рабочие и работницы. Над всеми колоннами развевались знамена с надписями против войны, против правительства и с требованием передачи всей власти Советам.

Чхеидзе с автомобиля произнес речь, доказывая, что демонстрации не имеют более смысла и цели, так как правительство уже готово разъяснить ноту в желательном смысле. Поэтому Чхеидзе пригласил рабочих вернуться назад. Но тут выступили вожаки демонстрации и заявили, что рабочие сами знают, что им надо делать. Демонстрация двинулась дальше.

Движение не улеглось, а, по-видимому, еще разгорелось. Казармы и рабочие кварталы были в брожении. На улицах все время двигались манифестации. На вечер было назначено заседание Совета, но многие высказывали сомнение, удастся ли его провести, не будет ли оно сорвано непредвиденными событиями. И вероятно, со стороны большевиков были намерения сорвать его.

Настроение собравшегося Совета было до крайности напряженное. Потоки и волны каких-то бурных порывов перекатывались над головами многотысячной толпы, наполнявшей зал Кадетского корпуса. То и дело ораторов перебивали какими-то массовыми спорами, вспыхивающими в разных концах зала. Кульминационного пункта возбуждение достигло в момент, когда в зале появился Дан и сообщил, что на улицах началась стрельба и имеются жертвы. Поднялся такой шум, такое движение, что казалось, еще момент – и перестрелка начнется в зале. Напрасно Чхеидзе звонил и кричал неумолчно – его слабый голос не был слышен даже на эстраде. Но вот встал, или, вернее, вырос высокий и стройный Церетели и поднял руку. Все сразу замолчало, и тишина переливами захватила всех.

Церетели сел, но Чхеидзе смог предоставить слово Скобелеву, который стал не столько говорить, сколько отрывисто диктовать постановление. Тон его декретирующей речи оказался как раз по настроению собранию. И оно с такой же энергией возбуждения почти единогласно приняло ряд постановлений: о воспрещении на три дня всяких выступлений на улицах вообще, и особенно – выхода с оружием в руках. Движение, не имевшее ни определенных лозунгов, ни общепризнанных вождей, было сломлено.